Иван Сытин - Жизни для книги

На себе я никогда не испытывал этой его деловой жесткости: возможно, что она и была, но я знаю о ней только по слухам. Зато хорошо знаю его широкий общественный размах, его близкое и благотворное участие во множестве культурных начинаний, знаю его огромную щедрость на дела просвещения и народного благоустройства.

После его пятидесятилетнего юбилея, когда всякие заседания и торжества были уже закончены, Сытин приехал ко мне, и мы долго и хорошо беседовали с ним, вспоминая наше многолетнее доброе знакомство. Он говорил, что счастлив был в эти юбилейные дни видеть своими глазами свое любимое дело окрепшим, признанным и для его личной жизни — завершенным. Осталась впереди только последняя его мечта, это — устроить под Москвой среди зелени садов городок печатного дела, где, оборудованные по последнему слову техники, были бы прекрасные дома для рабочих, свои школы, больницы, театры, свои подъездные пути, свой телефонный провод… Все — во имя книги! Все для торжества печатного слова! Средства для этого имеются, и мечту эту можно осуществить и без его личного участия.

— А вы?

— А я?

Старческое морщинистое лицо его просветлело. Он взял мою руку, крепко сжал ее в своей и, улыбаясь, стал говорить со мной вдруг на «ты», чего раньше никогда не бывало:

— Ты меня знаешь давно, всю жизнь… Ты знаешь, что я пришел в Москву, что называется, голым… Мне ничего не нужно. Все суета. Я видел плоды своей работы и жизни, и довольно с меня. Пришел голым и уйду голым. Так надо.

Потом ок встал, все еще не выпуская мою руку, и тихо сказал мне на ухо:

— Только не рассказывай пока этого никому. Я от всего уйду… Уйду в монастырь.

Затем он обнял меня и, не сказав более ни слова, вышел из комнаты.

Как все это было прекрасно, как характерно для такого человека, как Сытин. Всю жизнь отдавший духовным нуждам народа, создавший колоссальное дело, ворочавший миллионами, он под конец жизни решил отказаться от всего, от всех житейских благ и уйти, по его словам, голым, каким пришел когда-то юнцом в Москву на трудовую жизнь.

Умер Сытин в глубокой старости, в конце 1934 года. Деятельность его оценена была правительством, и он в течение ряда лет, по постановлению Совета Народных Комиссаров, пользовался правами персонального пенсионера.

Когда-нибудь, надо надеяться, будет издана основательная, большая книга о русских самородках, изобретателях и самоучках, и там не сможет историк пройти мимо имени Сытина, этого интересного человека, выдающегося самородка.

Печатается по книге Н. Телешов, Записки писателя, М., «Московский рабочий», 1958, стр. 187–198.

Случайно грамотный мальчик, давно, с голоду по книге, растерзавший в клочки свою библиотеку — «Родное Слово» и рукописный «Сон Пресвятыя Богородицы», я тосковал по книжке острой тоской.

Однажды к нам в землянку, затерянную в балке среди безлюдной степи, каким-то чудом зашел коробейник с книжками, на которых было имя: «И. Д. Сытин».

Считая по пальцам светлые дни своего темного безрадостного детства, я включаю туда и этот день.

В благодарность за это желаю И. Д. Сытину высшей награды: чтобы имя его стало таким же символом света и высокой радости для родившего пас с ним крестьянина, каким было оно для меня в убогую пору моего детства.

К. Тренев

Печатается по книге «Полвека для книги», изд. И. Д. Сытина, М., 1916, стр. 602.

…Как-то, когда я вернулась домой, я нашла у себя на столе странную Записку, без всяких знаков препинания, от И. Сытина. Он приглашал меня в «Пале-Рояль» [93]на Пушкинской улице договориться об издании моего романа «Разоренные гнезда».

Конечно, я на другой же день была в «Пале-Рояле».

Скверная меблирушка. Невидный черненький человек с некрасивым лицом; только глаза, удивительные, блестящие глаза, лукавые, смекалистые. Почему-то, глядя на него, я вспомнила поэта-прасола Кольцова. Вот так же он должен был лукаво смотреть на Белинского, когда тот спрашивал его:

— А если бы мы со Станкевичем торговали у вас бычков, то вы и нас попробовали бы обмануть?

И лукавый ответ со смехом:

— По привычке торговой, пожалуй!

На столе самовар и простая французская булка. Неуютно и темно в дешевом номере. Одет Сытин невзрачно. Кто может подумать, что это — миллионер? Речь такая отличная от петербургской, без подчеркнутого московского «аканья», но типичная купеческая речь. А главное — этот черный блестящий и лукавый глаз.

С места в карьер — о деле: впрочем, сначала предлагает чаю и, когда я отказываюсь, прихлебывает сам и говорит неторопливо, как будто нижет слова:

— Согласен издать ваши книги: «Разоренные гнезда»… — перечисляет другие, в том числе и «Светочи правды», и все названия хорошо помнит. — Условия мои такие-то: гонорар с листа… а ежели считаете более подходящим, то столько-то процентов с продажи…

Говорит просто, веско, неторопливо:

— Сейчас решите или подумаете? Завтра я уезжаю, и ежели будете думать, то пришлите в Москву решение, а я соответственно распоряжусь выслать вам для подписания договоры. А ежели сейчас решите, то договоры у меня с собою, подпишем здесь, в моем же питерском отделении получите, что следует, авансом, при заключении договора.

Я так обрадовалась завязать отношения с этим крупным издателем, что тут же подписала договоры.

У Сытина издавалось около десяти моих книг, но пока я жила в Петербурге, я с ним почти не встречалась; встречи мои были мимолетны в Москве и главным образом уже после революции, когда я сблизилась с Иваном Дмитриевичем.

Со всех сторон мне советовали сделать Сытина базой для моих книг, но у меня был Тихомиров и «Жизнь и знание», с которыми порвать мне не хотелось.

Наезжая в Москву, я непременно бывала в издательстве Сытина и каждый раз приходила в восторг от необычайной грандиозности этой издательской машины. Нравился мне и Василий Иванович, сын и правая рука Сытина, с его одухотворенным лицом, тихою, проникновенною речью, с нежным отношением к природе.

— Иван Дмитриевич — гений, — рассказывали мне. — Ведь неграмотный почти, а что разделывает! У него чутье вернее, чем гири в аптеке. Принесут ему киижицу, том — на вес, страшно даже… И содержание мудреное, по зубам высококультурному, а он возьмет на руку, тщательно полистает, подумает минутку, прищурится этак и изречет решительно: «Эту книгу печатать скорее, в стольких-то тысячах экземпляров». — «Как, Иван Дмитриевич, — скажешь, — да ведь книга более сорока листов, а вы этакую цифру закатили… Не ошиблись ли?» Он только усмехнется и в ответ: «Нет, не ошибся, милый человек, книга пойдет, ходкая книга». И что же бы вы думали — никогда не ошибется!