Иван Аксаков - По поводу книги «Против течения» Варфоломея Кочнева

Есть замечательная книга, на которую наша читающая публика, а равно и журналистика мало или недовольно обратили внимания. И напрасно. Не говоря уже о том, что книга сама по себе преисполнена животрепещущего интереса, мы имеем основание предполагать, что она прошла не совсем бесследно в некоторых высших, более или менее властных кругах нашего общества. Мы разумеем «Беседы о революции», изложенные под общим заглавием: «Против течения» в разговорах двух приятелей. Они появлялись сначала в «Русском Вестнике» в течение полутора лет, а потом, несколько месяцев тому назад, вышли особым изданием в двух частях. Надобно отдать полную справедливость автору, скрывающемуся под псевдонимом Варфоломея Кочнева: его труд заслуживает прочтения даже после книг о французской революции Тэна и представляет новое, вполне самостоятельное исследование – не самой революции 1789 г., а времени, ей непосредственно предшествовавшего, того предреволюционного периода – периода либеральных иллюзий власти и общества – который, с целью предотвратить революцию, напротив, уготовил ей, как бы с особенною старательностью, торный, широкий путь. Автор очень искусно и талантливо разработал свою тему по подлинным источникам, собрал много данных и ярко осветил для читателя именно то, что и хотел ему показать: постепенное падение авторитета королевской власти прежде всего в ее собственном, а потом и в общественном сознании и постепенное «перемещение власти от короля и аристократии к интеллигентному разночинству», или к так называемой «Нации». Но главный интерес книги г. Кочнева не в характеристике французского предреволюционного периода, а в параллельной характеристике нашей собственной общественной, так сказать, политической жизни за последние ближайшие годы. Не судьба Франции занимает его, а судьба России.

Изучение времени, предшествовавшего знаменитой революции, предпринято им с целью извлечь из уроков французской истории спасительные предостережения, наставления и указания для русской власти и для русского общества. В этом и заключается существенное, серьезное, важное значение книги. Автор вовсе и не скрывает своего умысла. «Ты догадываешься, – говорит он своему приятелю, – по какой причине стараюсь я особенно внимательно остановиться на разъяснении неизбежности революции вследствие шага, сделанного французским правительством в 1787 г. Мы только что пережили исторический момент, представляющий некоторое сходство с тем, какой решил судьбу королевской власти во Франции. К счастию, Провидение хотело, чтоб исход правительственного решения у нас был другой». Затем автор резкими чертами, на четырех страницах, изображает деятельность правительства и общественное движение в России за «тринадцать месяцев умиротворения», завершившихся событием 1 марта, и заканчивает свой очерк словами: «Промысл Божий спас нас от шага, который, при современных условиях, мог бы быть роковым, как было роковым сознание нотаблей во Франции в условиях 1787 г.» (стр. 25–29, ч. II). Затем и во многих других местах своего труда автор возвращается к сравнению с Россией и к поучительным, по его мнению, указаниям…

Не подлежит сомнению, что все эти рассуждения и доводы способны произвесть сильное впечатление на читателя, плохо вооруженного знанием русской истории и действительных, можно сказать, сокрытых условий нашей государственной крепости и правительственной силы. И конечно, если именно их, эти условия, упустить из виду, то есть упустить из виду Россию и ограничить свой кругозор Петербургом, или петербургскою канцеляриею и «интеллигенциею» нескольких городов, то нельзя не поразиться внешним сходством французских и русских явлений. Но это сходство именно только внешнее. Главное же дело в том, что Россия вовсе не заключается в Петербурге, держится вовсе не канцелярией, выражается вовсе не тою «интеллигенцией», которая на все лады, громкие и тихие, бравурные и умильные, проповедует «правовой», на иностранный манер порядок, а держится она подспудною земскою силой, служащею источником и оплотом государственной власти, коренящеюся в стихийном инстинкте народных масс и лишь отчасти в сознании общественных классов: полного, искреннего, всестороннего выражения эта земская сила, можно сказать, почти лишена в нашей литературе и остается малознаемою даже и до сих пор. Г. Варфоломей Кочнев также знаком с нею мало. В своих исследованиях он руководится той господствующей у наших ученых системою «сравнительно исторического метода», которая обращает преимущественное внимание на сходство, а не на различие сравниваемого. Он совершенно забывает, даже не понимает о каких-либо самостоятельных особенностях нашей страны. У него что Россия, что Франция – это все равно, тогда как не только Россия не одно и то же, что Франция, но и другие государства той же Западной Европы, хоть бы, например, Англия, не подходят под одно с Францией мерило: одинаковые причины, одинаковые либеральные законы производят в обеих странах различное действие, сообразно различию народного темперамента, нравов и других местных и исторических условий. И во Франции есть народ, и в России – народ, это несомненно: народ, да не тот.

Во Франции на него нельзя опереться: он не более как страдательный материал в руках господствующей политической партии или смелого проходимца. В России он – центр тяжести всего нашего государственного бытия («тяга земли», по выражению народных былин), главный исторический фактор, направляющий основное течение нашей исторической жизни, хотя конечно и не способный ни предупредить ее временные кривоблуждания, ни формулировать, в отвлеченной форме, своего политического миросозерцания; хотя и не выступающий ни в какой активной политической роли, за исключением лишь величайших мгновений своей истории…

«Отчего Франция так слабо защищалась в последнюю войну свою с немцами?» – спросили мы одного умного французского публициста, посетившего Москву прошлою зимою… «Оттого, что нам не удалось возжечь у себя войны в полном значении слова народной, подобной вашей русской защите против нас же, французов, в 1812 г.», – был ответ. «А не удалось этого нам, – продолжал отвечать он на наши расспросы, – по недостатку патриотизма в народе. А недостаток патриотизма происходит оттого, что народ – в тесном смысле этого именования – у нас ничего не значит. Хотя мы уже почти сто лет как провозгласили принцип народного верховенства (la souverainete du peuple) и в силу наших конституций управляем страною посредством народных представителей и издаем законы „во имя народа“, – но в сущности, в наше понятие о