Ирина Гуро - Анри Барбюс

Она не знает еще томительных ночей, когда над городом повисает, словно гигантская рыба, немецкий цеппелин, ужасая своей неподвижностью и неуязвимостью. Она не знает, что потянутся длинные дни, и месяцы, и годы. И все более смутно будет ей видеться его лицо, его нежная и грустная улыбка. И будут приходить письма, спокойные и страшные, горькие и добрые, день за днем, неделя за неделей…

«…C какой тоской я думал о тебе во время этого яростного стального дождя, когда ежесекундно мне казалось: ну, сейчас конец!»; «…Дорогое мое сердечко! Пишу наспех, так как готовимся к выступлению»; «…Дорогая моя детка, пишу тебе, сидя на снарядном ящике»; «…Милая, любимая крошка. Я — в окопах»; «…Неделя выдалась жаркая»; «…У полка много потерь…»

Она ничего не знает. Она стоит, дрожащая, растерянная, у открытого окна, на фоне солнечной улицы, наполненной зноем и барабанной дробью.

Через девятнадцать лет будет написана книга «Золя», одна из многих удивительных книг, оставленных миру Барбюсом.

В ней есть глава о войне. Барбюс заканчивает ее лирически. Он думает о том, что сказал бы «мужественный Сезанн», верный и нелицеприятный друг Золя, слушая его рассуждения о войне:

«Он, вероятно, сказал бы:

— Скажи-ка, Эмиль, если ты уж горячишься во имя отечества и войны, почему же ты во время последней вел себя так, как ты себя вел? Вместо того чтобы отправиться в Бордо и заняться там главным образом урегулированием собственных делишек, здоровый парень, тридцати лет, каким ты был тогда, должен был бы отложить в сторону свои очки и отправиться под знамена, а не предоставлять другим, менее убежденным, чем ты, выполнение этой трудной обязанности, которая, по-твоему, есть обязанность мудрых».

Барбюс имел право на эти строки. Он поступил именно так. Когда на деревенской улице пробил барабан, он «отложил в сторону свои очки» и отправился «под знамена». Сорокалетний человек, эстет, признанный литератор, утонченный обитатель «Сильвии».

Но был ли он в этот момент убежден, что именно эти знамена лучшие? Что они реют над армией, несущей справедливость и братство?

Так или иначе, он должен был разделить с народом его судьбу.

В это самое время один из продажных писак, сотрудник дрянной парижской газетенки, метался по Парижу. Он не хотел идти на войну. Да боже мой! Почему он должен гнить в окопах, а то и сложить голову и быть съеденным червями? Но, будучи здоровенным верзилой, трудно избежать общей участи. В одну из бессонных ночей, обливаясь холодным потом при мысли о предстоящих испытаниях, он вдруг увидел себя в военной форме и со знаком отличия, — с перепугу он не разобрал, с каким именно.

Это зрелище, напугавшее его, вместе с тем имело великую притягательную силу. Его мысль с изворотливостью ящерицы немедленно устремилась в щель между страхом и честолюбием. Он загорелся желанием стать героем, не совершая геройства. Он вспомнил, что как-то на скачках в Шантильи познакомился с видным чиновником интендантского управления.

Он устремился к своему приятелю. Оказалось, что тот выехал в действующую армию, приняв пост чуть ли не главного интенданта фронта. Слова «действующая армия», «фронт» оказали на «героя» гипнотизирующее действие. Используя свои журналистские возможности, он установил, что «фронт», на котором «воюет» его приятель, находится всего лишь в Альби. Узнав об этом, он купил пару светлых краг и кожаную куртку. Это был, пожалуй, слишком теплый наряд для сентября, зато он придавал настоящий фронтовой вид. Кроме того, «храбрец» был готов к испытаниям уже сейчас.

Прибыв на место, он узнал, что здесь готовится парад. Кругом только и говорили о параде, все были заняты только им.

По улицам беспрерывно маршировали солдаты, и казалось, что в природе существуют только два цвета: синий и красный.

Несмотря на то, что все только начиналось, здесь тоже был свой быт, свой тотализатор и, конечно же, риск.

Вылощенные офицеры в кремовых перчатках, и даже с моноклями, муштровали солдат на базарной площади. Трудно было представить себе, что они поведут людей в атаку или даже просто разделят с ними жизнь в окопах.

Каждый час, проведенный в этом городе, центре скопления войск, убеждал в том, что человек, окопавшийся в тылу, окажется далеко не в одиночестве.

Ободренный этой мыслью, наш герой снова бросился на поиски своего интенданта. Он застал его в обществе мэра города и его помощников, с которыми обсуждалась материальная сторона предстоящего парада. Из их разговора можно было понять, что это начинание влетит отцам города в копейку.

Куртка и краги возымели свое действие: интендант увидел, что его приятель исполнен патриотических стремлений. Он пообещал ему скромное место в одной из канцелярий, где перо журналиста оказалось необходимым при составлении ведомостей на выдачу ботинок и носков.

— Из вашей писательской братии, — интендант плохо разбирался в литературной иерархии, — здесь есть еще один из заправил… из издательства Ашетт… Ну, такой длинный, как ручка метлы… Еще у него была книга: не то «Приятельницы», не то «Подательницы»…

Можно было не пояснять дальше: Барбюс здесь!.. Как?! Этот сноб, завсегдатай театральных премьер и модных выставок, баловень фортуны, зять Короля Поэтов, муж одной из красивейших женщин Парижа… Его забрили, этого счастливчика, и, конечно, он поспешил окопаться подальше от немецких снарядов. Еще бы! Грязь окопов не для него!..

Интендант между тем продолжал сообщать новости с пунктуальностью кладовщика, отсчитывающего солдатские пуговицы:

— Вы можете себе представить… Этот немолодой мужчина, совсем не силач, уверяю вас, потребовал отправить его с маршевой ротой на передовые позиции… — Он уловил жест собеседника, но неправильно его истолковал:

— Вы хотите с ним повидаться? Боюсь, что уже поздно: двести тридцать первый пехотный полк должен был выступить ночью…

Нет, нет, «храбрец» не имел желания встретиться с немолодым пехотинцем, совсем не силачом.

Он очень хорошо помнил Барбюса, этого счастливчика, который играючи выщипывал перья у жар-птицы Успеха, в то время как ему доставался лишь банальный каплун. Помнил, как Барбюс, утомленный и всегда немного печальный, сидел за столом, безучастный к своей славе, к своему успеху, к своим поклонникам. Думающий о чем-то, ищущий чего-то. Чего? Что он нашел в окопах? Что он мог найти, кроме грязи, вшей и темного люда, среди которого он сам, несомненно, уже погас, как спичка, брошенная в лужу.

Что заставило его прийти на позиции, стремиться туда?.. Он все знал о Барбюсе. Но ничего не понимал. И это беспокоило, как беспокоит все непонятное.

Нужно было слишком многое знать, чтобы понять существо перемены в сознании Барбюса.