Ирина Гуро - Анри Барбюс

«Он умер, а мой, другой, тот, который никогда его не стоил, — он жив, он жив. Мы живем! Он далеко не гений. Он даже не понимает, что такое слава. Он почти ничтожество, но он здесь — я осязаю его. Наша общая жизнь лишена очарования; она под сурдинку, слепая; она бесплодна; она все, что хотите, но она — жизнь. Мы живем, мы продолжаем жить, мы творим действительность. Я не вычеркнута из списков живых».

Маленькая мадам Луи — родная сестра старика антиквара из «Шагреневой кожи» Бальзака, который предпочел отдать шагреневую кожу безумцу, готовому прожечь жизнь в одно мгновение, а себе оставил величайшую из драгоценностей — богиню Жизнь.

На чьей же стороне автор? Конечно, он подсмеивается и над молодящейся старушкой Луи и над ее дряхлым, падающим от дуновения ветра мужем — над обладателями «чудесного сокровища» — жизни, ее «жрецами».

Новелла заканчивается символом, гимном минуте, настоящему:

«Бесцветный закат расстилался повсюду, покрывая все прежние закаты, сиявшие миру, господствуя над ними, потому что это был сегодняшний, последний закат. Сквозь пыльные тучи, сквозь колючий ветер, на сырость черепиц, на грязь мостовой сиял сегодняшний вечер — подлинный вечер вечеров; и конец этого тусклого зимнего дня горел на вершине столетий».

Однотонный пейзаж провинциального городского вечера опоэтизирован величественной одой мгновению, настоящему. Он дается как декорация тусклой жизни мадам Луи, которая по-своему, по-обывательски счастлива. Но это счастье слабых. Барбюс готов разделить судьбу своего собрата по корпорации художников, прожившего свой «вечер вечеров», свою маленькую, но блистательную жизнь.

Итак, человек счастлив тем, что живет мгновением. Как же примирить эту истину, вынесенную Барбюсом из массы впечатлений, с его болью за человечество, с его сочувствием «униженным?! оскорбленным»? Ведь человек, ловящий миг счастья, всегда эгоист. В герое же своем Барбюс открывает «иное», то, что приподнимает его над себялюбием обывателя.

В новеллах еще уживаются эти крайние воззрения. Как и все раннее творчество Барбюса, они противоречивы. Но на первое место выдвигается любовь к человеку. И особенно больно сердцу писателя, что жизнь его маленького героя так неустроена.

Еще не пришло время выносить приговор миру социальных отношений. Еще нет политического облика лиц, выведенных в новеллах. Еще едва намечено их социальное лицо. Вот почему частные, бытовые, семейные катастрофы преобладают в сюжетах новелл. Но нельзя не задуматься над тем, что вызывало эти катастрофы. Создатель маленьких новелл, похожих на капли драгоценной влаги, отразившие большой мир, еще не дошел до коренного вопроса. Но уже напрашивается решение. Та жизнь, которую ведут его герои в буржуазном обществе, плохо устроена. Гибель беззащитных туземцев, уничтоженных колониальной армией («Крест»), красноречиво говорит об ужасах капитализма.

А новелла «Одиннадцатый»? Разве не приговор буржуазной филантропии звучит в философском подтексте этого маленького, вместившего большую мысль рассказа?

«Первого числа каждого месяца роскошный госпиталь-дворец становился райским прибежищем для десяти бродяг. Одна из его наружных дверей открывалась, чтобы впустить первых десять подошедших, кто бы они ни были…» Герою рассказа поручено впускать десять человек. Только десять. «Мой помощник должен был броситься вперед, чтобы отбить натиск и установить какой-нибудь порядок в толпе у дверей госпиталя, в которой все они переплетались, цепляясь друг за друга».

С щемящей тоской вглядывается герой в каждого одиннадцатого , в того, кто не попал в «рай». И каждый раз одиннадцатый кажется ему достойнейшим. «Меня стала мучить мысль о возмутительной несправедливости, в которой я принимаю участие. Я не выдержал этой повторности преступления. Я пошел к профессору и упросил его дать мне другую работу».

Этот рассказ очень «барбюсовский». Он сам, автор, был мучим судьбой «одиннадцатых», но не мог, не хотел «уйти от повторности преступления», предоставив ему повторяться. Назрела необходимость найти свое место, вмешаться в этот «порядок», участвовать в его изменении.

Мысль об ужасах и несправедливости капиталистического мира, выраженная в ранних произведениях подчас абстрактно-символически, облекается живой плотью в новеллах «Мы — иные».

Много бессмысленных страданий испытывает человек на войне. Один из эпизодов болгаро-турецкой битвы показался Барбюсу симптоматичным. Ему рассказали об этом страшном случае очевидцы. И вот родилась одна из жемчужин цикла: «Злюка-луна», трагический рассказ о том, как ожесточили солдат холод, грязь, окопная жизнь и как зло подшутила над ними луна. Она зашла за тучу, и в темноте македонцы и болгары убивают друг друга «случайно, вслепую, ощупью, друг друга не узнав, не зная, что они друг друга любят, не понимая, что они братья, как это всегда бывает на войне».

Еще далеко до «Огня», еще идет середина 1914 года, а Барбюс уже полон ненависти к войнам. Мысль, выраженная в последней строке «Злюки-луны», — знаменательное обобщение. Это предвестник большой темы, которой Барбюс отдаст всю свою последующую жизнь и которая сделает его имя известным всему миру. Но пока еще в этой фразе — «как это всегда бывает на войне» — мы слышим признание пацифиста. Многое еще предстоит пройти Барбюсу, чтобы понять: разными бывают войны.

И в довоенные годы для Барбюса не было ничего дороже маленького человека, того самого «обывателя и массовика», о котором позднее скажет В. И. Ленин, прочитав «Огонь» и «Ясность». Казалось бы, можно присоединить и Барбюса к «попюлистам», ратоборцам литературной благотворительности, течения бескрылого, бесцветного, псевдонатуралистического. Позднее, в книге «Золя», Барбюс по достоинству оценит эту группу, отвергнет их позицию буржуазной филантропии, высмеет их приторные речи о «бедненьком» народе.

Но и в четырнадцатом году Барбюс возвышался над ними. Он не принижает маленького человека, а воспевает его, придает его мыслям и переживаниям высокое, философское звучание.

И хотя в сборнике новелл еще можно встретить путаные философские высказывания, тяготение автора к идеалистическим системам восточных мудрецов, важно одно: никакие заблуждения не мешали ему всю боль сердца отдавать обиженным, бесправным, угнетенным.

Уже в первый период творчества книги Барбюса пылали любовью к человечеству. В человеке Барбюс «любил любовь». Ее он пел в своих стихах, анализировал в «Аде», свято верил в нее.

В сборнике «Мы — иные» уже нет картин разнузданной чувственности «Ада». Краски мягче, приглушеннее, любовь более благородна и возвышенна.

…Маленькая испанка Гамазита рассказывает подружке о «чуде» любви прекрасной дамы к ее брату Немечио. Обе девочки горячо заинтересованы любовной историей, они предчувствуют свое будущее, они улавливают отблеск страстей, ждущих их… «Они подставляют свои маленькие тельца, как гроздья, тому солнцу, на котором созревает девическое сердце и девическая плоть, солнцу чувственной любви». В этих юных существах открылось что-то для будущего. Они уже «иные».