Ирина Гуро - Анри Барбюс

И в Московском зоопарке он бывал не раз. Известный советский зоолог профессор Мантейфель был его другом.

Они отправились тотчас же. Стоял один из тех чудесных августовских дней, когда кажется, что лето будет еще долго стоять на дворе, а между тем первая желтизна уже легла на листья старых кленов на Садовой улице, среди которых возвышался характерный купол Планетария.

Москва жила под знаком буквы «М». Она вторглась в кипение площадей Дзержинского и трех вокзалов, Охотного ряда и Кировской улицы совсем недавно. Первая очередь Московского метро! Оно было еще новостью, и дети распевали на улицах смешную песенку про «чудесный поезд».

Подземные дворцы, соединяющие роскошь арабской сказки с деловитостью советской столицы, восхищали москвичей 30-х годов, и было ясно, что они будут поражать воображение еще многих поколений.

Но на Садово-Кудринской по-провинциальному гремели старые красные трамваи, и разнокалиберные машины придавали площади пестрый вид.

У входа в зоопарк толпились школьники, которые еще не начали занятия в школах, но уже закончили свою летнюю жизнь в пионерских лагерях и прощались с раем каникул; женщины с маленькими детьми и красноармейцы, отпущенные по увольнительной.

Шумный молодой народ покупал горячие бублики, которыми торговали почему-то именно в зоопарке, тут же поедал их, щедро делясь со зверями, восхищался, пугался, затевал игры или плакал со страху.

Барбюс долго стоял у пруда. Его население наслаждалось последними теплыми днями. Черный лебедь подплыл совсем близко, вытянул гибкую шею, на лету схватил подачку и заскользил дальше, изящный и печальный, словно траурная яхта.

В вольере обезьян царило неслыханное оживление. Уморительные прыжки маленьких шимпанзе и мрачное веселье орангутангов собрали здесь много зрителей. В это время из-за загородки вышел врач с обезьянкой на руках. Это был молодой орангутанг, ужасно некрасивый, с шерстью, словно побитой молью, и грустными глазами в отеках, как у старого сердечника.

— Да он еще щеночек! — воскликнул Барбюс. — Что с ним?

Ветеринар сказал, что зверок заболел, а лечить себя не позволяет.

— Потому что глупый, — добавил врач, видно было, что он очень любит зверушек, — и ничего не ест.

Барбюс взял своей большой рукой слабую лапку обезьянки:

— Ты что же, старина, раскис? Надо мужаться.

Зверок посмотрел на него страдальческим человеческим взглядом.

— Давай поедим, а?

Барбюс протянул апельсин, разломленный на дольки.

Обезьянчик посмотрел на апельсин, потом на Барбюса и вдруг проворно выбрал дольку и положил в рот. Все рассмеялись. Звереныш думал было обидеться, но, ободренный добрыми взглядами со всех сторон, взял еще дольку. Он ел не спеша, не жадно, учтиво поглядывая на окружающих.

Потом врач унес его, прижимая к себе обеими руками, как ребенка. А обезьянчик обернулся и посмотрел своими все понимающими человеческими глазами.

Давнее детское воспоминание пробудил этот взгляд: «Ты самый красивый, ты самый умный… Я люблю тебя…» Укол какого-то предчувствия, приступ физической тоски, поднявшейся невесть из каких глубин существа, заставил высокого, сильного духом человека на миг поникнуть. Как будто все, что было мило на земле, уходило с этим взглядом, слишком человеческим, слишком понимающим.

— Вам нехорошо? — спросил Степан, заметив, что Барбюс побледнел.

Барбюс сказал, что немного устал, это пройдет. Они продолжали ходить по парку, время от времени присаживаясь. День был все так же ясен, так же тих. Но какая-то тень заслоняла окружающее, словно тонкая пелена легла перед глазами Барбюса.

— Пойдемте домой, друзья. — Он был уже совсем спокоен. Да, это был его дом, эта гостиница в его любимом городе, в самой родной ему из всех столиц мира. Среди народа, о котором он писал: «…Народа, населяющего шестую часть мира, того народа, который вы любите или ненавидите». Он любил его. Он очень любил его.

Ему было так хорошо здесь. После важного и дружеского разговора с Мануильским, с близкими ему людьми.

Все же легкая пелена, совсем легкая, но как-то отделяющая его от внешнего мира, приглушающая звуки, смягчающая краски, — она не расходилась. Со стесненным сердцем он почувствовал приближение приступа: затрудненность дыхания, слабость.

— Ну вот мы и дома. Пожалуй, я действительно немного ослабел. Я лягу.

Он видит озабоченные лица. Ему не хотелось бы портить им редкие свободные минуты. Он соглашается измерить температуру, потому что все равно от них не отвяжешься!..

И шутит. И вспоминает чудесные часы в зоопарке. Но при этом ему кажется, что он ощущает, как столбик ртути лезет все кверху у него под мышкой… Сорок градусов!

Он всегда боялся воспаления легких. Но на этот раз он был спокоен: простая простуда — пройдет.

Врач явился немедленно. Старый врач, знавший Барбюса. Он сказал потихоньку Аннет, что всегда надо опасаться воспаления легких в подобных случаях, но сейчас, кажется, к тому нет оснований.

Наутро температура не упала. Доктор явился уже без вызова. И снова выслушал Барбюса. Лицо врача затуманилось. И в эту минуту, когда тень, еле уловимая, пробежала по лицу врача, — окружающие уже точно знали, что сейчас он предложит Барбюсу лечь в больницу, потому что это воспаление легких.

Врач сказал, что позаботится о палате в кремлевской больнице. Барбюс делает неуловимый жест — ехать, мол, так ехать! Он показывает глазами на Аннет и спрашивает:

— Она отправится со мной? Не правда ли? Мы ведь должны работать.

Врач сразу становится строгим. Он начинает говорить о том, что больничные порядки запрещают… Барбюс перебивает его с лукавой усмешкой:

— Она такая маленькая, что ее вовсе не заметят.

Аннет не слушает, она собирает самое необходимое.

Она кладет в папку все, что может понадобиться в первую очередь.

Она закрывает машинку и берет ее. Санитарный автомобиль ждет у подъезда. Барбюс отказывается от носилок. Маленькая группа отражается в зеркале, висящем в простенке: впереди больной с врачом и сестрой, позади со своей машинкой, портфелем и папкой — Аннет. Она думает о множестве вещей: о том, что надо закончить переписку рукописи, И ответить на письма… И только одного она не знает: что идет так в последний раз за своим шефом, за своим другом, за изумительным человеком — другого такого нет на земле!

Очень белая и светлая комната. Эта белизна, этот цвет пугают. Профессора, врачи… Процедуры, осмотры, консилиумы…

И ни на минуту он не сдавался на милость болезни. Только какое-то обостренное нетерпение заставляло его все время требовать сообщений о том, что делается в мире.

Ему читали «Юманите» и обзоры, которые делал Степан. Ежедневно действовала связь с Парижем, передавались указания сотрудникам «Монд» и в Комитет борьбы против войны и фашизма.