Паоло Монелли - Башмаки на солнце

Но это вовсе не означает, что мы ожесточились и загрубели, ведь нам по-прежнему жаль уставшего мула, чьи грустные глаза просят пощады. Или взять хоть Пьянецце, он отдал всю свою порцию хлеба отупевшему от голода пленному — тот вцепился в кусок ногтями.

Ну да, мы не ожесточились, пожалуй… И все же солдаты, целящиеся из укрытия, истребляют священные вековые устои — ценность человеческой жизни, братство всех людей, — утверждая новый устав. А ведь у многих из них дома по пятеро ребятишек — вот у Дамина, к примеру, — или восемь младших братьев да в придачу мать-вдова, как у Ческина, который очертя голову бросается в атаку. Из дома им шлют письма, почта доставляет на фронт открытки, выведенные заботливой материнской рукой, — кроткие и терпеливые весточки от матери, для которой ни политика, ни общественный долг не имеют значения; она пишет по-чешски или по-венгерски те же слова, что пишут на венецианском диалекте матери Дзанеллы и Россетто: слава Богу, что сынок цел и невредим, а еще про домочадцев и скотину, про братьев, которые тоже на фронте и тоже живы-здоровы, «на этом кончаю, чтобы не отнимать у тебя драгоценное время, остаюсь навеки с тобой, любящая мать, обнимаю».

И вот эти самые открытки, сбереженные в тепле за пазухой, мы столько раз видели рассеянными вокруг убитых после сражения. Помню фотокарточку, которую я заметил в ворохе писем возле венгерского солдата: на снимке мать и сестры — пять цветущих девушек с беспечными лицами, а в центре женщина, в глазах у нее скорбь, в опущенных уголках рта горечь и боль, загнанная глубоко внутрь, и простое крестьянское лицо уже кажется благородным, красивым. Эта усталая женщина превращается в символ материнского мужества и смирения, ведь такие же матери, как она, ждут сыновей, что сражаются во враждующих армиях, и слышать не желают доводов в оправдание войны: пропади все пропадом, если сын не вернется с фронта; их жизнь — терпеливое ожидание, которому наступит конец только с концом войны.

Так давайте сохраним жизнь вон тому сыночку, что от нас на расстоянии ружейного выстрела, — выходит, сегодня мы сентиментальны? Что поделаешь. Но мы все равно должны выиграть войну.

Радуясь, точно школьник на каникулах, беру трехдневную увольнительную и прямиком в Италию — да и кошелек совсем отощал и нужно его набить. В поезде каждый неприметный жест молодой попутчицы читается как намек на романтическое приключение — солдаты нашего взвода, ездившие на побывку, рассказывали о таких приключениях, ну а чем я хуже? Чуть робею: все вокруг понимают, что я оттуда, с гор. А если родной дом слишком далеко, навещаешь верную подругу, от чьей нежности — а мы уже забыли, что такое нежность, — покалывает сердце. Впрочем, даже верная подруга не в силах понять нас и совсем не замечает синей орденской ленты в петлице, но шелк ее неубранных волос — точно невод, который тащит в изнурительное забытье, подальше от тревог и тягот жизни.

А между тем жизнь — она только здесь, именно здесь, в перепуганном мире, среди ссутулившихся белых деревьев, возле реки, что ползет тихой струйкой под ледяной броней. Манят наши унылые берлоги, выдолбленные в серых скалах, — внутри тепло, свет. Тут, наверху, между строгих горных громад, только мы: солдаты и мулы. И еще непреклонность нашей судьбы, которой мы равнодушно покоряемся. Страхи, надежды — все это далеко и суетно. Ты тоже, милая, далеко, а память о тебе — суета. Тоска, закутанная в мягкий снег, копится и в сердце, поверь. Нет ни будущего, ни прошлого, а одно лишь настоящее, катишься по нему, как по лыжне, бесконечной, ровной, бегущей по склонам, послушным ходу лыж. И солдатская нора со свечой в горлышке бутылки, с запахом влажного дерева столов — главное пристанище нашей вчерашней печали.

Сколотили среди елей часовенку, чтобы отмываться от греха богохульства. В часовенке сладковатый дух обструганных досок, крыша покатая, с резьбой, на алтаре имена погибших. Однако рождественскую мессу священник отслужил под открытым небом, падали редкие снежинки, а туман скрывал нас от глаз неприятеля. Туман заволок и горы, где наши дома, и вершину Аста, и долину, все было далеко — родина, семья, друзья, и впустую мы искали их в закоулках своих продрогших душ, сегодня в такое уже трудно поверить. В этой ледяной пустыне с нами только Бог.

Молимся Богу, который нас хранит и сделает так, чтобы все вернулись домой целыми и невредимыми, ведь в глубине души мы добрые ребята; ну а если вернуться не суждено, пусть Бог пошлет нам смерть легкую и быструю, как нашим товарищам Моранди и Монегату.

Лыжи, тишь.

Но с хребта целится враг, над головой визжат пули. Предупреждает. Внизу Италия, лежащая за горой Павионе, думать о ней больно и приятно.

Лыжи вспахивают снег на склонах. Вдалеке четкие контуры Доломитовых Альп, убранных бриллиантами из льда, с черными отвесными скалами, похожими на мраморные колонны собора: нежатся на солнце. На снегу дрожат полосы лучей. Лучи жмутся к склонам, исчерченным бороздами от прокатившихся лавин, к остепенившимся под снежными шубами деревьям, убегают в прозрачную даль — пока небо не спустилось совсем низко, впитав все в себя. Под солнцем похорошели даже наши времянки и засверкали стеклами оконец; в сугробе задохнулась граната. Это праздник в честь нашей молодости, чистоты и искренности. Мы живем среди гор, как отшельники, мы счастливы и подкрепляем вином и незатейливыми мечтами свою постоянную готовность жертвовать жизнью. После зимовки — как-никак это тоже война — наступит весна и принесет с собой кровь и смятение, один за другим батальоны будут самоотверженно идти вперед и гибнуть, поддерживая священный огонь. Но пока нам еще кажется, что солнце сулит мир. На три дня вьюга заперла нас в нашем логове, свистала во все щели и задувала крупицы снега и стужи, намела под дверью сугробы, внушительные, не хуже горы Бельганте; вьюга держала нас на суровом пайке, пыталась заставить пасть духом. И вот так три дня. А сегодня небо льет теплые струи света на горы, ошалевшие от такой благодати. Солнце припекает кожу, жар под веками — да здравствует лето.

А мы ведь не безупречны.

Толки и пересуды, язвительные, пропитанные ядом шуточки.

Эгоизм вкупе со злобой.

Страх смерти, скрытый под личиной хитреца и мошенника.

С твоим фонарем, Диоген, я рыщу в потемках, пытаясь разгадать, что у товарищей на душе, — но правда каждый раз ускользает. Благородные, высокие идеалы, святость жертвы… А вот в свою душу даже не пытаюсь заглянуть — из страха обнаружить там слишком уж темные бездны.

Иной раз душит тоска.

Тоскливо, оттого что время идет невыносимо медленно и оттого что оно с поразительной быстротой обращает насыщенное, живое прошлое в бледную тень.