Паоло Монелли - Башмаки на солнце

Среди альпийских солдат «выставить башмаки на солнце» — значит погибнуть в бою. Правда, из этого вовсе не следует, что в моей хронике военных происшествий речь пойдет лишь о павших. Многие из нас вернулись домой и снова зашагали по дорогам жизни. А потом раздался призыв к новой битве — совсем другой битве, за другие идеи. Мы тогда уже были не такими, как прежде, мы вышли с пепелища прошлого, к которому нет возврата и которое всегда будет напоминать о себе незаживающими ранами. Раны эти глубже окопов вдоль склонов гор, притихших и вновь опустевших после нашего ухода. Мы отдали войне все, что у нас было, — да, именно так: война отняла у нас целую жизнь, точь-в-точь как пуля отняла жизнь у тысяч наших товарищей, не дав поблажек и тем, кто носил ордена в петлице. Наша молодость — простодушная, искренняя, бьющая через край — выставила башмаки на солнце, когда мы отбивали у врага последнюю пядь земли; с тех пор прошло два года, но, кажется, это было давным-давно.

Написав эту книгу, я долго не мог напечатать ее; прозорливые издатели целый год отказывались от рукописи, ведь война вышла из моды и рассказывать о живых и о мертвых, попавших к жестокости в западню, стало считаться дурным тоном. Ну а что если книги о войне и впрямь старомодны и безвкусны и людям нет дела до оживших призраков-юнцов, что слагают песни о чести и долге?

Но это не так, я уверен. Мое повествование, конечно, не откроет новой правды о военных буднях и тем более не претендует стать барометром нынешней жизни. Однако нет сомнений, что все-таки найдется человек — затерявшийся в городской толпе или сбежавший от людей к альпийским перевалам, — который, не стремясь к славе и почестям, в те лихие годы просто выполнял свой долг и до сих пор носит в душе невысказанную боль. Именно ему эту свою книгу — продиктованную сердцем — я подношу так, как мы подносили вино и песни случайному гостю, с которым делили свой ужин.

Берлин, февраль 1921 г.

В воздухе пульсирует тревога.

Старшина с командиром полка горячо перешептывались в столовой. Потом явился командир двести шестьдесят четвертого, они уже втроем принялись о чем-то совещаться, нас же, подчиненных, отправили созерцать звезды. Но вместо этого мы пошли в остерию повидать белокурую Марию да брюнетку Джузеппу, а заодно угоститься розовым салорно, дабы укрепить свой дух перед завтрашним праздником.

Мы навеселе. Ну что делать будем? Куда пойдем? Глаза блестят, в голове сумбур, и кажется, будто тело пустое и невесомое. Гарбари говорит:

— Панаротта — вон она, эта гора. Оттуда каждый вечер палят по долине.

Командир отдает распоряжения.

В полночь трогаемся. Долина окунулась в лунный свет, суматоха, суетливые проводники, мулы, солдаты, ящики с провизией и патронами. Холод собачий. Белесые звезды.

Шагаю, словно в забытьи, по лунным тропам. Впускаю в сердце горстку воспоминаний о доме, далеком и родном, думаю о том, с каким упоением буду рассказывать про подвиг, что свершается в эту минуту. Солдаты бредут молча, лишь иногда кто-то чертыхнется, а кто-то с кем-то тихо перебросится парой слов под треск пальбы. Дребезжит походный котелок, покачивается на плече товарища ружье — вот границы нашего мира, ничего больше не существует.

Идем шесть часов без передышки, доходим до долины, куда не проникает луч солнца, — со всех сторон обступили заснеженные склоны. Завтра в бой — и строго смотрит сверху небо, и стужа лютая. Устраиваемся на постой в разграбленной деревушке. Солдаты усмехаются, глядя на нескладные кресла из ивовых прутьев. А офицеры потешаются над любовными письмами, обнаруженными в комнате хозяйки. Мне достался опрятный белый домик, спаленка в стиле рококо, с овальным зеркалом, низким диваном. Но топот солдатских сапог по дощатой лестнице — вверх и вниз — гонит сон прочь.

Ночью будем атаковать позицию, которой и в глаза не видели. Мы должны добраться туда по извилистым, утопленным в сугробах лесным тропкам. Исследуем карту, чтобы прояснить хоть что-то. Солдат из пехотного полка, уже давно стоящего в этой долине, знает местность как свои пять пальцев (странно, почему же тогда в атаку посылают наш полк, а не их?); он добродушно замечает, что карта врет и только сбивает с толку, в ней больше погрешностей, чем подсказок и ориентиров. Но делать нечего, доверимся собственному чутью, это наш первый бой, да и негоже осуждать командира. И вот мы присоединяемся к нестройному пенью взвода, который с шиком устроился в этом деревенском гнездышке:

В девять часов вечера покидаем передовой пост. Над нами бархатное, ясное небо.

— В полночь выйдет луна.

В полночь выкатилась луна. Густой лес, сквозь который мы настороженно пробираемся (схваченный морозом снег скрипит и стонет под нашими тревожными шагами), наполняется кружевными тенями и мягким светом. В душе растет щемящее, томительное чувство, что сродни грусти. Где-то в далекой комнате стоит кровать, до краев полная сном, вот бы сейчас свернуться калачиком под одеялом — в любом из здешних домов — и заснуть… До чего же охота есть, и от стужи зуб на зуб не попадает! Пиф-паф. Пальба.

Кусачий мороз, а сердце вот-вот выскочит наружу. Первая перестрелка: так значит, война и вправду началась, запустила свой маховик, заглотила тебя в свою утробу. И ты там, внутри. Пути назад нет. Еще вчера в это трудно было поверить, мы бравировали, играли, ставя на кон жизнь, уверенные, что можно отыграть назад; мы сорили словами, с языка слетали «героизм» и «жертва», о чем мы не знали ровным счетом ничего. А теперь мы на войне. И нами играет судьба. Сквозь ночь пробивается сизый рассвет, мы в смятенье, будоражат неисполнимые желанья. Интересно, о чем думают остальные?

Дзанелла сбросил свою всегдашнюю маску невозмутимости — теперь его лицо сияет, словно освещенное изнутри радостью, и это ликование лучится во все стороны. Он как охотник, почуявший дичь. Говорит:

— Ну, посмотрим кто кого!

И дважды стреляет в воздух, направляя дуло поверх опушки леса.

Чувствую, как внутри у меня что-то обрывается, — и нет больше беспокойства, ум безмятежен и ясен, как перед учебными стрельбами.

Где же враг? Вялый рассвет. Дозорный отряд истомился от пустого ожидания. Прибегает лейтенант Фрескура, раскрасневшийся, веселый, с ним еще четверо; он отдает какие-то распоряжения и снова исчезает в чаще. Затрещали ружья, стонет раненый, день лениво поднимается над макушками деревьев, я опять изнываю от безделья. Третьему взводу несут паек.