Семен Экштут - Тютчев: Тайный советник и камергер

Император Александр II изъявил желание навестить своего камергера. Наш герой уклонился от царской милости и заметил с иронией, что августейший визит накладывает на него непременное обязательство отойти в лучший из миров на следующий же день после монаршего посещения {350} .

В конце весны больного перевезли на дачу в Царское Село, где его удручали не столько физические, сколько нравственные страдания. Он не привык к столь продолжительному одиночеству, а начавшееся лето разбросало всех его друзей и знакомых. 26 мая Тютчев в обществе сиделки и слуги Силантия неожиданно покинул дачу и появился в Петербурге. Он приехал попрощаться с Еленой Карловной Богдановой, уезжавшей за границу, и через день вернулся в Царское Село.

Начались недели жестоких страданий. После одного продолжительного приступа Федора Ивановича сочли чуть ли не умершим и по телеграфу срочно вызвали из Петербурга его духовника. Через четыре часа приступ прошел, Тютчев заметно ожил. В эту минуту в комнату вошел духовник, чтобы напутствовать его к смерти. Поэт предварил его вопросом: «Какие подробности о взятии Хивы?» {351}

Наступило тихое угасание — без страданий, без жалоб, без слез. Эрнестина Федоровна не отходила от мужа ни днем ни ночью и 15 июля 1873 года приняла его последний вздох. Она пережила его на два десятилетия, разобрала тютчевские рукописи, собрала его стихи, среди которых было немало неизданных, — всё это достаточно разборчиво переписала собственной рукой и осознанно увенчала свою жизнь подготовкой и изданием собрания сочинений Любимого.

При Тютчеве как-то говорили о Китае, и кто-то изъявил желание посмотреть на этот край. «Что до меня, — сказал поэт, — я отнюдь не поклонник этой страны: мне постоянно кажется, что где-то я уже видел нечто подобное».

Князь В. П. Мещерский, издатель газеты «Гражданин», посвятил одну из своих бесчисленных и малограмотных статей «дурному влиянию среды». «Не ему бы дурно говорить о дурном влиянии среды, — сказал Тютчев, — он забывает, что его собственные среды заедают посетителей». Князь Мещерский принимал по средам.

Когда канцлер князь Горчаков сделал камер-юнкером Акинфьева (в жену которого был влюблен), Тютчев сказал: «Князь Горчаков походит на древних жрецов, которые золотили рога своих жертв».

Когда князь Горчаков прочел Тютчеву черновик депеши по поводу вмешательства иностранных кабинетов министров во время последнего Польского мятежа, Тютчев, находя ее недостаточно энергичной, сказал ему следующие слова:«Князь, благодаря тому, что вы говорите по-французски с Европой, вы начинаете мыслить, как француз».

Про русских дипломатов и иностранную их политику Тютчев отзывался так: «Вся наша иностранная политика подобна русскому языку, на котором говорят эти господа: это лишь перевод с французского».

Об императоре Николае I Тютчев как-то сказал: «По внешности — он великий человек».

Меткое слово Тютчева про Владимира Павловича Титова, человека очень методичного: «Подумаешь, что Господь Бог поручил ему составить инвентарь мироздания».

Тютчев утверждал, что единственная заповедь, которой французы крепко держатся, есть третья: «Не приемли имени Господа Бога твоего всуе». Для большей верности они вовсе не произносят его.

Княгиня Трубецкая говорила без умолку по-французски при Тютчеве, и он сказал: «Полное злоупотребление иностранным языком; она никогда не посмела бы говорить столько глупостей по-русски».

Слабой стороной графа Д. Н. Блудова (председателя Государственного совета) был его характер, раздражительный и желчный. Известный остряк и поэт Ф. И. Тютчев говорил про него: «Надо сознаться, что граф Блудов образец христианина: никто так, как он, не следует заповеди о забвении обид… нанесенных им самим».

Про Муханова, товарища министра народного просвещения, Тютчев говорил: «Это бесспорно самый пустой из напыщенных людей».

Возвращаясь в Россию из заграничного путешествия, Тютчев пишет жене из Варшавы: «Я не без грусти расстался с этим гнилым Западом, таким чистым и полным удобств, чтобы вернуться в эту многообещающую в будущем грязь милой родины».

Про канцлера князя Горчакова Тютчев говорит: «Он незаурядная натура и с б о льшими достоинствами, чем можно предположить по наружности. Сливки у него на дне, молоко на поверхности».

Однажды осенью, сообщая, что светский Петербург очень еще безлюден, Тютчев пишет: «Вернувшиеся из-за границы почти так же редки и малоосязаемы, как выходцы с того света, и, признаюсь, нельзя по совести обвинять тех, кто не возвращается, так как хотелось бы быть в их числе».

Некую госпожу Андриан Тютчев называет: «Неутомимая, но очень утомительная».

Описывая семейное счастье одного из своих родственников, Тютчев замечает: «Он слишком погрузился в негу своей семейной жизни и не может из нее выбраться. Он подобен мухе, увязшей в меду».

По поводу политического адреса Московской городской думы (1869 г.) он пишет: «Всякие попытки к политическим выступлениям в России равносильны стараниям высекать огонь из куска мыла…»

Некто, очень светский, был по службе своей близок к министру далеко не светскому. Вследствие положения своего, обязан он был являться иногда на обеды и вечеринки его. «Что же он там делает?» — спрашивают Ф. И. Тютчева. «Ведет себя очень прилично, — отвечает он, — как маркиз-помещик в старых французских оперетках, когда случается попасть ему на деревенский праздник: он ко всем благоприветлив, каждому скажет любезное, ласковое слово, а там, при первом удобном случае, сделает пируэт и исчезает».