Чарльз Рууд - Русский предприниматель московский издатель Иван Сытин

Один из специалистов назвал Москву того периода «вращающейся дверью», причем основную массу прибывающих и убывающих составляли крестьяне в поисках заработка. Обычно это были мужчины или подростки, вроде Сытина; только в отличие от Сытина многие из них должны были кормить семью, оставшуюся в деревне, и возвращались домой к весеннему севу. В городе они устраивались на фабрики и в кустарные мастерские, сапожные и портняжные; в типографии; в лавки и магазины; на плотницкие и строительные работы, на постоялые дворы и в трактиры. Собственная лошадь с телегой давала возможность заняться извозом, на который был большой спрос [20] Daniel R Brower, „Urban Revolution the Late Russian Empire“, 327, and Joseph Bradley, „Moscow: From Big Village to Meiropolis“, 20-3, in Michael F. Hamm, ed., The City m Late Imperial Russia (Bloomington 1986). .

Из тех, кому сопутствовал успех, выделяются двое, преуспевшие на продаже спиртных напитков. В 50-х годах прошлого столетия крестьянин П.Д. Смирнов поднялся от работника до водочного заводчика и тем нажил в Москве состояние, но не пожертвовал ни копейки – во всяком случае, так сказано в его некрологе – на благотворительность. Примерно в 1861 году нищета привела в Москву из Смоленской губернии Н.И. Пастухова, который со временем стал владельцем трактира, с 1881 года начал издавать «Московский листок» и умер состоятельным человеком. Своими успехами на издательском поприще Сытин превзошел обоих, но сколько еще бедняков из крестьянской среды разбогатели за свою жизнь и каковы были размеры их состояний, – на эти вопросы ученые пока не дали ответа [21] Jo Ann Ruckman, The Moscow Business Elite: A Social and Cultural Portrait of Two Generations, 840 – 905 (DeKalb, Ul. 1984), 19. Автор утверджает, что «Москва изобиловала новоявленными миллионерами, многие из которых были крестьянского происхождения», однако приводит в пример лишь одного такого крестьянина – Смирнова. В двух других книгах о деловых людях Москвы миллионеры из крестьян не упоминаются. См. Thomas С. Owen, Capitalism and politics in Russia. A soaal History of the Moscow Merchants, J855-1905 (Cambridge 1981) и Alfred J. Rieber, Merchants and Entrepreneurs in Imperial Russia (Chapel liill 1982). Рибер определяет предпринимателей как склонных к риску деловых людей, которые хотели играть новую общественную роль а России. Эти люди, пишет он, «стремились вырваться из традиционных для купечества рамок экономической нерешительности, общественной инертности и политического беэрахчичия путем создания региональных предпринимательских объединений» (XXV) .

Властвовали в Москве, разумеется, богачи не первого поколения, а ко второй половине XIX века десятка два семей промышленников и купцов вытеснили даже древние дворянские роды и заняли место московской финансовой и общественной элиты. Главным предметом их деловых интересов были текстильные фабрики, на которых трудились тысячи рабочих в пригородах Москвы и в примыкающем центральном промышленном районе, и кроме того, они вкладывали крупные капиталы в банковское дело, в железные дороги, в химическую, табачную и кондитерскую промышленность. Эти защитники русских традиций и щедрые покровители искусств и московских благотворительных обществ порицали своих петербургских собратьев за сотрудничество с европейцами [22] James D. While, „Moscow, Petersburg, and the Russian Industrialists“, Soviet Studies 24, no. 3 (1973): 414-20. . Будучи консерваторами, они чурались передовой техники и оставляли промышленные нововведения на откуп более смелым предпринимателям.

И вот в разгар этих глубоких преобразований Сытин начал свой путь наверх с самой нижней ступеньки: чистил сапоги Шарапову и его приказчикам, таскал воду для самовара и исправно ходил в церковь. Подобно многим русским купцам, Шарапов был патриархален в делах и в быту и заботился как о материальном, так и о нравственном благополучии своих учеников. Таким образом, домашний и торговый уклад напоминал Сытину ту деревенскую жизнь, которая была знакома ему с детства. Юноша попал не в чуждый и безликий фабричный цех, а в уютную по-домашнему лавку, жил и столовался под опекой совестливого хозяина.

Однажды, когда Сытину не исполнилось еще и двадцати и он явился домой в одиннадцатом часу вечера, Шарапов сам отворил ему дверь с фонарем в руках и отчитал за ветреность; не имея ни жены, ни детей, Шарапов по-отечески заботился о своих подопечных. Истый старообрядец, он считал своим долгом наставлять их: «…В свободные часы читал бы для души хорошие книги, особенно перед сном или в большие праздники» [23] И.Д. Сытин «Из пережитого», с. 16-17. . Сытин рассказывает, что сильное влияние на него оказали религиозные взгляды Шарапова, а также службы и молитвы старообрядцев, на которых он бывал и «куда не всегда и не всем был открыт доступ» [24] И.Д. Сытин, неопубликованная глава из воспоминаний, с. 306, хранится в Музее Сытина в Москве. .

По мере того как Шарапов укреплялся в доверии к Сытину, расширялся круг сытинских обязанностей, и вот уже ему поручили чистить ценную домашнюю утварь и ходить на рынок за провизией. Кроме того, Сытин начал вставать и к ручной литографской машине. По воле случая Сытин постигал азы ремесла, благодаря которому стал впоследствии миллионером, в ту самую пору, когда в больших московских типографиях началась механизация производства.

С первых шагов, как и в будущем, крестьянская неотесанность помогала Сытину легко находить общий язык с деревенским людом, приходившим к Шарапову за товаром. Для них, малограмотных или вовсе неграмотных, Шарапов печатал лубочные картины и книжки, которые шли по копейке или две за штуку, – такая торговля существовала в России уже не одну сотню лет. Цензуру еще не отменили (Правила о цензуре и печати 1865 года запрещали все, что подрывает устои церкви и государства), однако у нас нет свидетельств того, что Шарапов, едва ли отличавшийся непокорным нравом, когда-либо вызывал нарекания цензоров.

Сытин стал отвечать за производство и распространение шараповских изданий, которые были все без исключения иллюстрированными. Работа начиналась с того, что он либо подмастерье наносил на липовую доску штриховой рисунок, затем выбирал резцом фон, и получался рельеф. Это ксилографическое клише вместе с набранным текстом закреплялось на талере нехитрого ручного станка, обильно смазывалось черной краской и покрывалось листом дешевой, серой бумаги. Сверху нажатием рычага опускался пресс, и со станка сходила готовая страница – этим незатейливым способом Сытин отпечатал тысячи экземпляров, требовавшихся его хозяину.

Затем наступал черед раскрашивания отпечатанных листов, ставшего настоящим промыслом для крестьянок подмосковного Никольского. Каждую зиму здешние женщины раскрашивали как придется тысячи отпечатков, приготовляя краски из подручных материалов вроде яичного желтка. Исполнительный Сытин то и дело курсировал между Москвой и Никольским, и Коничев правдоподобно описывает разговор, происходящий в сельской избе. Мать с тремя дочерьми работают за столом, который завален сотнями экземпляров одной из популярнейших в народе лубочных картин «Как мыши кота хоронили». Она красит связанного кота в сочный зеленый цвет, а девушки – мышей в синий с желтым, и мать весело объясняет: «А у нас других красок не водится». Но она знает наверняка, что Сытин примет ее работу, и искренне изумляется: «Как же те бабы живут, у коих нет промысла?» [25] Коничев «Русский самородок», с. 37-39.