Карен Брутенц - Тридцать лет на Cтарой площади

Самый неумный и самый опасный путь – изображать Китай вероятным противником, как это делают некоторые наши политики и журналисты (среди них особенно много «китаеедов»). Многим видным политическим деятелям и политологам США и Западной Европы, когда речь заходила о российско?китайских отношениях, я задавал вопрос: «Если на границах России и Китая возникнут какие?то неприятности, придет ли Запад к нам на помощь?» Ответ неизменно был отрицательным, причем отвечали, не задумываясь. Последний раз я услышал это от одного из светил американской политологии, профессора Б. Легволда. Мне кажется, этим все сказано.

Недопустимо – по невежеству или в угоду идеологическим пристрастиям – небрежно относиться к вопросам, которые затрагивают коренные интересы Китая. Так, многие наши газеты и все телевизионные каналы в дни обострения китайско?тайваньских отношений (март 1996 г.) как по команде стали использовать формулу: «Тайвань, который Пекин считает частью Китая». Вряд ли им не известно, что так «считает» не только Китай, но и мировое сообщество, что это признано ООН и подавляющим большинством государств мира. Речь, очевидно, идет о воспроизводстве формулы, которой по известным причинам отдают предпочтение иные американские авторы. Между тем подобная небрежность больнее других ранит Китай, задевая национальную гордость китайцев, не забывших о тяготах и оскорблениях колониального и полуколониального прошлого, к которым, к сожалению, причастна и Россия.

Нельзя упускать из виду и то, что отношения с Пекином чрезвычайно важны для внешней политики России в целом, сохранения ею свободы маневра. Ведь Китай – один из немногих субъектов международных отношений, остающихся вне американского контроля. Это, разумеется имеет мало общего с разыгрыванием «китайской карты», чем усердно занимался с середины 70?х годов Вашингтон, а временами и мы. Возможности и резоны для этого остались в прошлом. И обстановка изменилась, и Китай уже – не «карта», а все более тяжеловесный «игрок». Главное же – для России отношения с Китаем не конъюнктурная проблема. С ней в некотором смысле связаны сами судьбы российские…

«Писательская» стезя привела меня и в Завидово – резиденцию Л. И. Брежнева (а теперь Б. Н. Ельцина), где он укрывался по малейшему поводу и даже без повода. О завидовских «сидениях» уже был наслышан, там часто бывали приближенные к Генеральному секретарю Арбатов, Бовин, Загладин, Иноземцев. Я же, «простой смертный», сподобился лишь раз в декабре 1975 года, перед XXV съездом КПСС.

Готовился отчетный доклад ЦК, и за мной была часть, посвященная развивающимся странам и национально?освободительному движению. В тот заезд там были секретарь ЦК И. Капитонов, помощники генсека А. Александров, А. Блатов, К. Русаков и Э. Цуканов, заместитель министра иностранных дел А. Ковалев, из Международного отдела – В. Загладин, А. Черняев и я, из Отдела социалистических стран – Н. Шишлин.

Впервые я увидел, каким образом Отчетный доклад доводится до состояния «конечного продукта». Или почти конечного: на какой?то еще стадии в мою часть, например, был внедрен, говорят Загладнным и Бовиным, термин «социалистическая ориентация», до того употреблявшийся левыми исследователями в развивающихся странах.

Я получил возможность наблюдать непосредственно, вблизи (хочется сказать «вплотную») Брежнева. Три раза в день Леонид Ильич делил с нами трапезу, которая нередко затягивалась и сопровождалась разговорами на политические и кадровые темы. Причем иные из присутствующих стремились пробить свои деловые или даже личные вопросы.

Наконец, я побывал и на государственной «кухне». Непосвященному все это представляется чуть ли не каким?то священнодействием, и эту мистификацию всячески поддерживают официальная пропаганда, ее литературные служители. Но взгляд с нескольких шагов полностью разрушает иллюзию, и «действо» часто оказывается примитивным, даже пошлым делом, напоминает семейные, клановые и коммунальные отношения. Конечно, это особенно выпукло проявилось у нас в те годы. Но думаю, в той или иной мере это справедливо для любой государственной верхушки и элиты.

Завидово уже не раз описывали. Добавлю только, что ни основное строение, где были зимний сад, бассейн и апартаменты Леонида Ильича (в которых я, естественно, не бывал), ни, тем более, примыкавший дом, где жили челядь и гости вроде нас, роскошью не отличались. Поодаль стоял желтоватый дом альпийского вида, построенный, по словам обслуги, к приезду в Москву не то Киссинджера, не то Никсона.

О самом Брежневе первое впечатление, мое и некоторых коллег, было не в его пользу. Коробили известная вульгарность поведения, фамильярность в отношениях со стенографистками и машинистками, недавняя, как говорили, привычка регулярно заставлять всех подолгу, не один десяток минут, ждать его к завтраку и т. д.

Не красило Леонида Ильича и вялое участие в работе над текстом. Он не подпитывал этот процесс, не служил источником идей, лишь давал понять, что для него неприемлемо. Зато Леонид Ильич, как выяснилось, хорошо, гораздо лучше многих, чувствовал устную речь, ее особенности и очень точно реагировал на то, что выпадало из стиля. Опытный пропагандист и политработник, Брежнев умел говорить с людьми, с массой и чувствовал, что должен произнести. Возможно, поэтому он и предпочитал знакомиться с материалом необычным способом – через читку, а не чтение. При этом он прорабатывал для себя каждое слово, взвешивал его смысловую нагрузку и эмоциональное воздействие, демонстрируя острую политическую интуицию.

Леонид Ильич в считанные минуты как бы выравнивал всех сидящих за столом (разумеется, кроме себя). Он обращался ко всем на «ты» (за исключением Пономарева, которого называл по отчеству и на «вы», что отнюдь не было проявлением особой благосклонности) и по имени, стремился показать, что все вроде равноправны. Брежнев, казалось, овладевал компанией и ставил своих коллег на место. И они «трепетали», а народ попроще, подчиненные, чувствовал себя свободнее. Однако к помощникам Леонида Ильича, которые, конечно, знали его лучше, это никак не относилось. Они не на шутку боялись своего босса. Когда Брежнев говорил, они, как правило, хранили почтительное молчание (у себя в отделе мы к такому не привыкли).

Брежнев в то время еще был ясен мыслью и находился в неплохой физической форме. Тем не менее уже стали весьма заметными зацикленность на здоровье и явное нежелание заниматься делами, отталкивание от профессиональных обязанностей. Часто по утрам, за завтраком, Брежнев со вкусом рассказывал, как поплавал, каким было кровяное давление до и после этой процедуры, и с недовольством, а иногда и с гневом реагировал на попытки своих помощников – у которых, как я понял, других возможностей повидать босса было немного – заговорить о делах. Отличался этим главным образом Александров. Блатов являлся человеком гораздо более спокойным, сдержанным и, я бы даже сказал, вялым. Цуканов же, в то время по каким?то причинам впавший в немилость, неизменно хранил молчание. Говорили, что его по распоряжению Брежнева даже несколько недель не допускали на работу.