Сергей Алексеев - Дж. Р. Р. Толкин

Так имеет ли право на существование в христианском мире хоть что-то из языческой эпики? По Толкину — имеет, ибо человек, хотя и заблуждаясь, творит «фантазию», «фэнтези» силой и властью, данной ему от Бога, а значит, закладывает в нее далеко не только греховное и лживое. Мысль о том, что грехопадение исказило, но не отторгло у человека право на сотворение «вторичных миров», сотворчество с Создателем, обогащение Его замысла — и не извратило творений человеческого сознания всецело, — выражена в программном для Толкина стихотворении «Мифопоэйя». В эссе же «О волшебных историях» Толкин высказывает мысль, что лучшие «волшебные истории» приближаются к прозрению Истины, служа как бы отражениями подлинного Божественного света, «мифа», ставшего Истиной, — «истории» о Христе со «счастливым концом» Воскресения. Эта мысль Толкина была не нова. В конечном счёте она восходит к общехристианскому представлению о том, что по попечению Промысла вся история человечества — не только священная история Ветхого Завета, хотя она в первую очередь, — есть приуготовление и предвестие истории новозаветной. В рамках этой концепции вполне могло допускаться и даже прямо утверждаться, что языческие мифы, пусть в искаженной форме, содержат некие «предчувствия» подлинной Истины, даже невольные «пророчества» о Христе. Тем самым человечество готовится к Его Пришествию, к постижению Истины. Отсюда богатая именно на Западе традиция аллегорического толкования античных мифов в духе христианского Откровения. Эта традиция, восходящая к аллегорическим толкованиям античных же философов, кульминировала уже в раннее Средневековье в совершенно христианской «Мифологии» Фульгенция.

«Легенда о Сигурде», в отличие от обеих поэм «Легендариума» (о Турине и о Берене), — закончена. Более того, это единственное крупное произведение Толкина, целиком основанное на «неавторской» мифологии, на классическом древнегерманском сюжете. «Легенда» составлена, по сути, из двух отдельных поэм. Первая, «Новая Песнь о Вёльсунгах», состоит, в свою очередь, из нескольких глав-песней, оформленных по образцу песен Старшей Эдды, но более органично между собой связанных. Она начинается с истории обустройства мира и войны богов с великанами. Далее следует сказание о Сигмунде, отце Сигурда, его мести за своего отца, подвигах и гибели. Основной же герой первой поэмы — Сигурд. Вторая поэма, «Новая Песнь о Гудрун», меньше объёмом и не делится на части. Она начинается с гибели Сигурда, далее описывается женитьба гуннского короля Атли на Гудрун, его стремление захватить драконий клад, доставшийся братьям Гудрун после убийства Сигурда, гибель бургундских королей и месть Гудрун за братьев. Толкин довольно точно следует первоисточнику в общей канве событий. Но то тут, то там вносит частичные «исправления». Так, например, он несколько смягчает первобытные мотивы в описании мести Сигмунда и Сигню за их отца Вёльсунга мужу Сигню. Сигню здесь, к примеру, не губит собственных детей. Заметим, что это не от мягкосердечия автора — гораздо более страшную месть Гудрун, скормившей мясо своих детей их отцу Атли и напоившей его их кровью, он оставляет. В «Песни о Гудрун» Толкин заимствует из в принципе мало привлекаемого в его «реконструкции» немецкого нибелунгского эпоса картину долгой борьбы бургундов против осаждающих их гуннов. Более того, он добавляет лишь едва намеченную в немецкой «Песни о Нибелунгах», но не реализованную там тему — на сторону бургундов переходят покоренные гуннами готы, чтобы вместе сражаться с поработителями. О других новшествах Толкина речь пойдет далее, они непосредственно относятся к основной нашей теме.

Но еще одно имеет смысл отметить здесь. «Новая Песнь о Вёльсунгах» подчеркнуто, вызывающе мифологична. Характерно, что даже родной народ Вёльсунгов (франки) не назван ни разу. Драконоборец, жених валькирии Брюнхильд, Сигурд действует в мире мифа и вступает на пространство истории, лишь попав к бургундскому королевскому двору. Эта встреча и рисуется как встреча мифа и истории — принц Гуннар поет Сигурду о гуннском нашествии и своих подвигах в войне с гуннами, Сигурд же ему о победе над драконом. И встреча эта кончается трагично — Сигурд и Брюнхильд гибнут, погубив друг друга именно благодаря этому «реальному» (для древнего германца) миру. Во второй поэме миф развертывается в историю. «Песнь о Гудрун» столь же подчеркнуто исторична, как предыдущая мифологична. Толкин намеренно насыщает ее историческими сведениями об эпохе Великого переселения народов, заимствованными не только из германского эпоса, но и отчасти, неброско из латинских хроник. Толкин удалил также финальные песни Эдды, которые представляли собой очевидное искусственное смешение бургундского и готского эпических циклов. Сверхъестественное в этой поэме ограничено тем, что составляло для древнего германца обыденную реальность, — колдовство, дурные предзнаменования. Боги не действуют даже косвенно, в отличие от «Вёльсунгов», где Один — незримый, а то и вполне зримый «режиссёр» всего действия.

«Легенда» позволяет проанализировать, как именно древние эпические сюжеты использовались Толкином для создания «Легендариума». Древний эпос, «Котёл волшебных историй», служил для Толкина собранием ингредиентов, которое можно было использовать для создания новой целостности. Отработанные им в «Легенде» отдельные мотивы мы затем встречаем (иногда даже в текстуально близком виде) на страницах разных произведений, вплоть до «Властелина Колец».

Конечно же, в первую очередь именно Кольцо. Сам Толкин не без раздражения отзывался о попытках сопоставить Кольцо Всевластия с кольцом Нибелунгов. «У них есть кое-что общее — оба кольца круглые». Раздражение, впрочем, адресовалось не столько самой легенде о золоте Рейна — её, как мы видим, Толкин весьма почитал, — сколько её известнейшей художественной интерпретации, «Кольцу Нибелунга» Р. Вагнера. К. Толкин отметил, что Вагнер, в отличие от его отца в «Легенде», не столько продолжал и развивал древнюю традицию, сколько использовал ее как материал для собственного творчества. Дж. Р. Р. Толкин с готовностью делал это в своем «вторичном мире», но когда перелагал сами древние легенды, то делал это бережно, создавая лишь новые версии, но не новые легенды. Кроме того, религиозные манифестации Вагнера могли не прийтись по душе Толкину, предпочитавшему более прикровенный путь подачи религиозных истин в «волшебной истории»: «Миф и волшебная история должны, как всякое искусство, отражать и содержать в смешении элементы моральной и религиозной истины (или заблуждения), но не определенно, не в известной форме первичного «реального» мира». Сказано, правда, вне связи с Вагнером об артуровских легендах (к которым немецкий романтик, как известно, также приложил руку). Это не говоря уже о сложном, мягко говоря, отношении Толкина к протестантизму, возвысить который своим творчеством стремился великий композитор.