Максим Гиллельсон - М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников

и он ей очень нравился; да не мог же девочке со вкусом

не нравиться этот писаный красавец, нечего сказать.

Но громадное богатство приезжего из Казани, некоего,

кажется, господина Моисеева, чуть ли не из иеруса­

лимской аристократии и принадлежащего, кажется,

к почтенной плеяде откупщиков, понравилось девочке

еще больше черных глаз Монго, с которым, однако,

шалунья тайком видалась, и вот на одно-то из этих

тайных и неожиданных красоткою свиданий отправи­

лись оба друга, то есть Монго с Майошкой. Они застали

красавицу дома; она угостила их чаем; Лермонтов

скромно уселся в сторонке, думая о том, какое ужасное

мученье (тут Синицын опустил глаза в тетрадку и стал

читать):

Быть адъютантом на сраженьи

При генералишке пустом;

Быть на параде жалонером *

Или на бале быть танцором;

Но хуже, хуже во сто раз

Встречать огонь прелестных глаз,

И думать: это не для нас!

Меж тем «Монго» горит и тает...

Вдруг самый пламенный пассаж

Зловещим стуком прерывает

На двор влетевший экипаж.

Девятиместная коляска,

И в ней пятнадцать седоков...

Увы! печальная развязка,

Неотразимый гнев богов!..

То был Мойсеев с своею свитой... и проч.

— Можете представить смущение посетителей

и хозяйки! — продолжал С и н и ц ы н . — Но молодцы-

гусары, не долго думая, убедились, что (он снова прочел

по рукописи):

Осталось средство им одно:

Перекрестясь, прыгнуть в окно.

Опасен подвиг дерзновенный,

* Солдат, поставленный для указания линии, по которой

должна строиться воинская часть. ( Примеч. В. П. Бурнашева. )

215

И не сдержать им головы;

Но в них проснулся дух военный:

Прыг, прыг!.. И были таковы *.

— Вот вам вся драма этого милого, игривого, пре­

лестного в своем роде стихотворения, которое я цели­

ком сейчас вам прочту; извините, попортил эффект тем,

что прочел эти отрывки 6.

* * *

В одно воскресенье, уже в конце поста, кажется, на

вербной, я обедал у Петра Никифоровича Беклемишева

и встретился там с Афанасьем Ивановичем Синицы-

ным, который тут говорил нам, что он был аудитором

военного суда над кавалергардским поручиком Данте­

сом. В числе гостей, как теперь помню, был молодой,

очень молодой семеновский офицер Линдфорс с золо­

тым аксельбантом Военной академии. Этот молодой

человек с восторгом говорил о Пушкине и в юношеском

увлечении своем уверял, что непременно надо Дантеса

за убийство славы России не просто выслать за границу,

как это решили, а четвертовать, то есть предать такой

казни, которая не существует с незапамятных времен,

и пр. При этом он из стихов Лермонтова бойко и востор­

женно читал те несколько стихов, в которых так доста­

ется Дантесу. Затем он сказал, что Лермонтов написал

еще шестнадцать новых стихов, обращенных к нашей

бездушной и эгоистичной аристократии, которые он,

Линдфорс, знает наизусть. Я и некоторые другие, быв­

шие тут, молодые люди стали просить Линдфорса про­

диктовать нам эти стихи. Не успев хорошо заучить

эти стихи, Линдфорс сбивался, и никто из нас не мог

ничего записать толково. Само собой разумеется, что

весь этот разговор и эти тирады читаемых рукописных

стихов совершались не в гостиной и не в столовой, а до

обеда, на половине молодого Беклемишева, Николая

Петровича, тогда штаб-ротмистра Харьковского белого

уланского полка (того самого, в котором служил

и Глинка) и носившего аксельбант Военной академии.

Дело в том, что в присутствии стариков, особенно

такого придворного старика, каким был шталмейстер

* Я намеренно привожу здесь эти стихи, потому что у М. И. Се-

мевского по рукописи П. А. Ефремова изложение в них неправиль­

ное и недостает двух стихов, которые здесь напечатаны курсивом.

( Примеч. В. П. Бурнашева. )

216

двора его величества Петр Никифорович Беклемишев,

этого рода беседы считались «либеральною» контра­

бандою в те времена, когда либерализм, то есть мало­

мальское проявление самобытности, считался наряду

с государственными преступлениями. Почтеннейшие

старички в наивности своей и называли все это un

arrière-gout du décabrisme de néfaste mémoire *.

В то время как бесновался Линдфорс, Синицын,

всегда спокойный и сдержанный, шепнув мне, что он

имеет кое-что мне сказать наедине, вышел со мною

в пустую тогда бильярдную и, чтоб никто не подумал,

что мы секретничаем, предложил мне, проформы ради,

шарокатствовать, делая вид, будто играем партию.

— Я с н а м е р е н и е м , — сказал С и н и ц ы н , — удалил

вас от того разговора, какой там завязался между мо­

лодыми людьми, еще не знающими, что случилось с ав­

тором этих дополнительных стихов, с тем самым

Лермонтовым, которого, помнится, в сентябре месяце

вы встретили на моей лестнице. Дело в том, что он на­

писал эти дополнительные шестнадцать стихов вслед­

ствие какого-то горячего спора с своим родственником.

Стихи эти у меня будут сегодня вечером в верном

списке, и я их вам дам списать даже сегодня же вече­

ром, потому что здесь теперь нам долго гостить не при­

дется: после обеда все разъедутся, так как хозяева

званы на soirée de clôture ** к Опочининым 7. Мы же

с вами, ежели хотите, поедем ко мне, и у меня вы и про­

чтете и спишете эти стихи, да еще и познакомитесь

с автором их, добрейшим нашим Майошкой, и с его

двоюродным братом Юрьевым. Оба они обещали мне

провести у меня сегодняшний вечер и рассказать про

всю эту историю с этими шестнадцатью стихами, ходив­

шими несколько уже времени по городу, пока не под­

вернулись под недобрый час государю императору,

который так за них прогневался на Лермонтова, что,

как водится у нас, тем же корнетским чином перевел его

в нижегородские драгуны на Кавказ с приказанием

ехать туда немедленно. Но старуха бабушка Лермон­

това, всеми уважаемая Елизавета Алексеевна Арсеньева

(урожденная Столыпина), успела упросить, чтобы ему

предоставлено было остаться несколько деньков в Пе­

тербурге, и вот вечер одного из этих дней, именно

* отрыжкой злосчастной памяти декабризма ( фр. ) .

** заключительный вечер сезона ( фр. ) .

217

сегодняшний, Майошка обещал подарить мне. Стихи

Лермонтова не только добавочные эти шестнадцать,

но и все стихотворение на смерть Пушкина сделалось