Константин Симонов - Так называемая личная жизнь

- Я сегодня с утра подумала, - по-прежнему через открытую дверь сказала Ксения, - что, наверно, ради твоего удобства мне следует перебраться туда, к Евгению Алексеевичу, но потом решила не потакать тебе - с какой стати? Это ведь ты, а не я, не можешь пробыть пять дней в одной со мной квартире. Так ты и скитайся, раз тебе это правится. Достаточно я терпела твой характер, пока жила с тобой, теперь у меня на это нет ровно никаких причин. Ровно никаких причин, - повторила она еще раз, когда он уже вышел из кабинета с чемоданом в руке.

- Разумеется, - миролюбиво согласился он и двинулся к двери.

- Не забудь запереть свою комнату, а то потом окажется, что у тебя что-нибудь пропало, сам же куда-нибудь засунешь и забудешь, а я буду виновата.

Он ничего не ответил и открыл наружную дверь.

- Может быть, ты скажешь мне хотя бы до свиданья?

- Конечно. Как раз и собирался это сделать. До свиданья!

И не успел закрыть за собой дверь, как Ксения сама с треском захлопнула се изнутри.

Таким было их утреннее свидание, после которого он никак не ожидал еще одного, но оно все-таки произошло, и тоже утром, в день отъезда Ксении.

Откуда она узнала, что он живет у Гурского, он так и не выяснил. Очевидно, звонила в редакцию и кто-то сказал ей.

- Василий Николаевич, вас просит к телефону какая-то женщина, приоткрыв дверь в комнату, где он спал, сказала Берта Борисовна. - Я сказала ей, что вы еще спите, но она сказала, чтобы я вас разбудила. Она сказала, что вы будете жалеть, если я вас не разбужу.

- Раз буду жалеть, сейчас подойду.

Натянув брюки и надев на босу ногу шлепанцы Гурского, он вышел и взял трубку.

- Извини, пожалуйста, что я тебя разбудила, - сказала Ксения, - но я через час уезжаю, и ты мне нужен. Всего на несколько минут, но очень нужен.

- Раз нужен, сейчас оденусь и приеду, - сказал Лопатин и, наспех побрившись, через полчаса был у нее.

Судя по виду Ксении, она была в каком-то, непохожем на нее, растерзанном состоянии. В передней стояли два собранных чемодана, лицо у нее было нездоровое, бледное, с синевой под глазами.

- Ты не больна?

- Больна. Сядем, посидим перед дорогой. - Она села на чемодан, показав ему на другой: - Садись!

- Ничего, я постою.

- Сядь, пожалуйста, а то меня ноги не держат. Он сел и, глядя на нее, подумал, что на этот раз она недалека от истины.

- Что случилось?

- Ничего не случилось... Кроме того, что я уезжаю из своего дома, неизвестно для чего, зачем и к кому. Я хотела, чтобы ты услышал об этом от меня самой, сейчас, здесь, а не потом от кого-то другого.

Он смотрел на нее и, кажется, начинал понимать, чего она хотела. Когда-то раньше она хотела, чтобы он был виноват в том, что она ушла от него к другому человеку. Теперь он хотела, чтобы он был виноват в том, что она возвращается к этому человеку. Вот и все! Она хотела, чтобы она была опять права, и он опять не прав. И хотя он старался подавить в себе это чувство, ему было жаль ее. Человек, который всю жизнь, всегда во всем считает виноватым не себя, а других, по-своему тоже несчастлив.

- Как твои московские дела? Сделала все, что собиралась.

Она помедлила с ответом, кажется, колебалась - сказать или не сказать.

- Да, сделала! И то, что собиралась, и то, чего не собиралась. Как говорите вы, мужчины, когда говорите между собой про нас, сегодня ночью жила с тем, у кого выпрашивала пьесу для нашего театра, и теперь отвезу эту пьесу своему мужу, который послал меня за ней сюда. Не испытала от этого никакой радости. Но пьесу везу. И хочу, чтобы ты знал, что, если б тогда, в тот первый вечер, ты отнесся ко мне хоть чуть-чуть по-человечески и остался бы здесь - ничего этого бы не было. Мы не сидели бы сейчас с тобой вот так, напротив друг друга, на этих двух чемоданах. Я, как всегда, во всем виноватая, и ты, как всегда, ни в чем не виноватый. Вот и все! - Она встала с чемодана. - А теперь можешь пожелать мне доброго пути...

"Да, конечно, - уже поднявшись и стоя перед нею, подумал Лопатин. Твой нынешний муж виноват в том, что ты сюда поехала, а твой бывший муж - в том, что ты жила этой ночью с кем-то третьим. И все-таки помимо всей этой, давно знакомой, дикой логики в глазах у тебя есть что-то такое... Словно то, что раньше вряд ли бывало для тебя таким уж несчастьем, на этот раз было действительно несчастьем, словно ты вдруг испытала униженно, от которого еще не можешь оправиться. И я, даже сейчас не веря тебе и имея на это право, данное мне долгой общей с тобой жизнью, все-таки глупо жалею тебя".

- Я провожу тебя, если хочешь, - сказал он вслух.

- Проводят и без тебя, - сказала Ксения. - И чемоданы возьмут, и на машине отвезут, и в вагон посадят, и поцелуют, если позволю... Со всем этим все обойдется и без тебя. И даже лучше, чем с тобой. Я ведь не за этим тебя позвала, а потому, что хотела... даже сама теперь не знаю - чего я хотела? Проститься, наверное, хотела.

Она протянула ему руку, не как обычно, заранее приподнимая ее навстречу губам для поцелуя, а неуверенно, просто так. И он пожал эту руку со все еще не прошедшим чувством жалости и вышел. И уже на лестнице понял, что за все время, наверное, не сказал ей и двадцати слов.

Таким было их второе, а вернее, третье свидание, после которого он хотел было вернуться жить к себе, но не вернулся. На следующий же день после отъезда Гурского появилось сообщение о боях, начавшихся на Карельском перешейке. Через два дня в "Красной звезде" напечатали его первую корреспонденцию оттуда, за ней - вторую. И Лопатин поддался на уговоры матери Гурского, которая не хотела отпускать его. У нее была неистребимая потребность о ком-то заботиться, а вечерние разговоры с Лопатиным утоляли часть ее тревоги за сына.

Редактор, как только начались бои на Карельском перешейке, потерял интерес к Лопатину. Наверное, торопя его тогда и с рентгеном, и с рассказом, он держал в запасе мысль о Карельском перешейке. Но туда послать не успел, вместо Лопатина поехали другие, а чего-нибудь еще в ближайшие дни не предвиделось, и ему было не до Лопатина.

С рассказом, над которым корпел Лопатин, дело не вышло. Сначала редактор, морщась от неудовольствия, стал крестить его красным карандашом так, чтобы из четырех подвалов вышло два, а когда Лопатин заупрямился, а с Карельского перешейка одна за другой пошли корреспонденции, сказал, что теперь рассказы ему в газете ставить некуда:

- Отдай куда-нибудь в журнал!

Лопатин отдал. И благо пока что никому не был нужен, сидел у Гурского и писал дневник: наверстывал упущенное.

Через неделю, залатав последние прорехи в дневнике, он обвязал крест-накрест бечевкой две толстые общие тетради и пошел к редактору попросить спрятать их в сейф в дополнение к уже лежавшей там пачке.

Редактор тетради взял и прикинул в руке на вес.