Вера Лещенко - Петр Лещенко. Все, что было… Последнее танго

Сегодня даже равнодушные к творчеству Петра Константиновича знают, что уже в начале 1930-x годов имя Лещенко гремело по всей Европе, что его голос увековечили одни из самых известных мировых студий грамзаписи, и как недавно стало известно, в 1935 г. British Pathe отсняли фильм о нем. К концу 1930-х его песни пела вся Россия, и власти ничего не могли поделать. Tот факт, что в этом наполненном праведным народным гневом разоблачительном «приговоре» Петра изобразили как необразованного дилетанта, мошенника, пьяницу, развратника, говорит о попытке любыми неправдами изгадить его имя. Почему? Опять воля власть имущих!

Сталин! Ну не любил он Лещенко, и все тут!

Савич или не Савич… Тот, кто тогда написал эту безграмотную чушь, поставил подпись Савича под очередным одурачиванием и без того уже обманутого народа, обреченного на грядущие страшные муки.

Хочу заметить, что ни стилистика «шедевра», ни элементарные законы правописания не тянут на продукт государственной травли и имеют какой-то «районный» привкус, и только этот факт вызывает сомнение в авторстве О. Савича. А может, при сравнении с другими миллионами обличительных статей в советской прессe или с документами из советских судебных процессов мы обнаружим, что все они написаны одной рукой?

Сколько документов не обнародовано и уничтожено? Мы никогда не узнаем точно, кто же oн, этот автор из «Комсомолки». Если вдуматься, то сегодня это уже не важно. Попытка унизить, оклеветать не увенчалась успехом. Наоборот, прочитав те примитивные до смешного, беспомощные строки, мы с еще большим ужасом осознаем, в какое страшное время Петр Константинович жил, окруженный невежеством и тупой злобой!

На смену поколений приходят новые. Мы уже прожили первое десятилетие 21-го века, но песни Лещенко волнуют сегодня уже не только нас, но и молодых, не познавших горя. Kак мне нaзвать присутствующее в песнях Лещенко щемящее, ни на что не похожее чувство невозвратного? Hо это не тоска, нет, наоборот, желание быть свободным, жить и любить!

Петра Лещенко убили, но имя его, сквозь все запреты и заслоны, поднялось на недосягаемую высоту. B душах людей, особенно тех, чей родной язык – русский, oн своими песнями себя обессмертил.

За что убили? Ведь oн никогда никому не сделал зла.

Петр Лещенко был только лишь человеком, обладающим редким даром петь о Любви.

Не могла не привести эти высказывания. Эти заметки, эта неправда так долго была за семью печатями, что было просто необходимо об этом поговорить. Хотя я привела лишь пятую часть того разговора. Перечитывая Савича, я поняла, что многое о тебе, правда, уже рассказанное доброжелательно, доверительно, как о твоих слабостях, пошло от этой статьи. Те, кто тебя хорошо знал, никогда бы не сказали, что ты был любителем по части выпить и женщин, что ты был жадный. Никогда бы такого не сказали. Ты мог выпить бокал хорошего вина в приятной для тебя компании, но на отдыхе. Работа была для тебя делом святым, даже если пел в ресторане, ты пригубить себе не позволял. Ты и меня к этому приучал. Это твоя школа. В твоем ресторане, когда артисты выступали, даже гостям было непозволительно пить и есть. Заканчивалась программа – гуляй! Иной школой для меня стал Москонцерт. Ни в Бухаресте, ни в лагере, а в Москонцерте я, грешна, нарушила твои заповеди и стала приобщаться к зеленому змию. Не могу не сказать об этом. Ведь раньше мне не с чем было сравнивать, потому я не могла говорить с тобой об этом: тогда, рядом с тобой я этого не знала и не понимала.

Дело было не в артистах, не в их аморальном облике. Напротив, какие были талантливые и прекрасные имена в те годы, и что с ними сделала советская пропаганда! Беда в том, что мы не могли реализовать себя как артисты. Если ты, где бы ни выступал, мог перекраивать и менять программу, чувствуя и понимая, что твоему зрителю нужно, то мы, тоже чувствуя и понимая, не могли отступить от программы. И каждый концерт завершался не попыткой разобраться, что сделал не так, что нужно изменить, а неудовлетворенностью и некоторой обреченностью. Ты знаешь, что нужно, ты можешь это сделать, но на твое желание, самое позитивное, всегда было «нельзя». Ты можешь, да нельзя. И певцы, одаренные, из артистов превращались в исполнителей чужой воли, сверху спущенной. О каком творчестве можно было говорить, если тебе диктовали – как нужно – роботы, далекие от сцены, ничего не понимающие в искусстве. Так что Савичам свои опусы надо было писать об этих проблемах советской эстрады. Впрочем, в журналистике царил тот же диктат. На волне оказывались лишь те, в ком легко уживалась двуликость.

Мне было трудно, я прошла твою школу, и сладить с ошейником на шее я не могла. Тема эта больная, но мои заметки на полях затянулись. Что делать, хорошее и гадкое, радость и боль, сладость и горечь так тесно переплетены в жизни. Но о светлом приятнее вспоминать.

Вернусь в лето 1942 года. Спела я «Маму». Получила свои аплодисменты. Руки-ноги дрожат, начинаю складывать аккордеон в футляр, ты мне помогать стал:

– Веронька, инструмент очень тяжелый. Как вы играете на нем?

– Это мне знакомый парень дал на время. Я сейчас в харчевне на Привозе подрабатываю, а там нет пианино.

В твоих глазах столько сочувствия:

– А не могли бы вы сегодня не ходить на работу? Если согласны, то я приглашаю вас прослушать концертную программу «набело».

– Согласна, конечно, согласна. На работе договорюсь.

Ты вручаешь мне контрамарку, в которой указаны ложа и место. Я хватаю аккордеон, ты останавливаешь, просишь своего помощника проводить меня. Я отказываюсь, но тебе надо готовиться к концерту, ты уже меня не слышишь. Я помчалась на Привоз в сопровождении тобой приставленного Миши. До концерта оставалось три часа. Поработала около часа, отпросилась у хозяина, рассказала, куда спешу. А он мне вслед:

– Завтра без Лещенко не приходи, выгоню.

Шутник! Я представила тебя в нашей забегаловке:

– Тогда выгоняйте!

Домой летела как на крыльях. Периодически проверяла, не потеряла ли маленькую розовую картонку – билет в сказку. Мама меня не ожидала, я ведь работать должна была. Только я дверь квартиры распахнула, она выходит:

– Доча, что случилось? Не заболела?

Я ее подхватила, закружила:

– Моя родная, любимая мамулечка, я, кажется, влюбилась. Петр Константинович меня пригласил на концерт. Не знаю, что делать. Хочешь – ты пойди.

– Тю… Что ты придумываешь? Я не пойду. Глупости не говори, лучше расскажи, как все было, и давай делом займемся. В театр идешь, надо переодеться.

Гардероб мой обилием не отличался, но одно платьице выходное было. Крепдешиновое, нежного салатового цвета. Туфельки концертные на каблучке, чулочки тоненькие, фельдиперсовые. На прическу времени не было, да и ни к чему было тогда. Расчесала гриву и – порядок! Пока одевалась, прихорашивалась, да перед зеркалом вертелась, рассказывала маме о репетиции, какой ты необыкновенный, талантливый, как я пела, как волновалась. Мама слушала, помогала мне в моих сборах: