Вера Лещенко - Петр Лещенко. Все, что было… Последнее танго

Второе отделение длилось дольше, около трех часов. Праздник закончился, но зрители не хотели расходиться. Цветы. Автографы. Когда публика подхватила тебя на руки и понесла через весь зал к выходу, я поняла, что домой я отправлюсь в одиночестве. И я сбежала. Каюсь.

Шла домой и ревела. Чувствовала себя несчастной, брошенной. Понимала, что сердечко мое там, с тобой осталось. Как жить дальше без тебя, представить не могла. Опять потекут грустные и одинокие будни. Мама меня ждала. Стала утешать: «Радуйся, милая, тебе пел сам Лещенко. Пойди умойся, а то тушь потекла. Рева».

Холодная водичка не только тушь и слезы смыла, но и немного взбодрила.

Вернулась к маме, она сидела в гостиной за столом. На сладкое – горсть семечек на блюдечке. Не могу сказать, что в доме пусто было. Мама умудрялась из продуктов, которые я приносила, что-то приготовить, но без «баловства». Сидим в темноте, электричества-то не было с начала войны. Братишка Толечка в своей комнате. Я маме рассказываю о концерте:

– Мамочка, родная! Его на руках унесли, он теперь и не вспомнит меня. Мне кажется, он сам не ожидал такого. Сидят сейчас в ресторане отмечают, не до меня ему… Мама, какие у него глаза красивые. На афишах не разглядеть. Мама…

И вот так, прерываясь на: «Мама, ах, мама! Ты не поверишь…» – я заново проживала тот концерт. Далеко за полночь раздался стук в дверь… Проверка очередная? Нет, проверяющие иначе стучат. Скорее всего, кто-то из своих. Толик пошел дверь открывать, зовет меня. Выхожу. Даже в полутьме тебя сразу узнала:

– Вы? Здесь?

А ты стоишь, улыбаешься – с цветами, какими-то кульками:

– Нашел я вас, моя дорогая принцесса. Сейчас будем примерять хрустальную туфельку. Обманули. Не дождались. Нехорошо.

– Ну, не знаю, я подумала, что вам не до меня. Вот и ушла.

– За меня думать не надо. Прощу вас, если впустите в дом и познакомите со своими родными. Договорились?

– Познакомлю. Конечно. Но чтобы вы знали, Петр Константинович, «Золушка» не самая любимая моя сказка. Туфельку примерять не буду. Моя мама…

– Анастасия Пантелеймоновна, – продолжил ты, подошел к маме, обнял и поцеловал ее. Потом Толика обнял: – А это Анатолий Белоусов, ваша охрана. Я прав?

Вручаешь мне цветы, Толику – кульки. Я пытаюсь выяснить:

– Откуда вы все знаете? Как нашли нас?

– Мир не без добрых людей.

Тут мама всполошилась, провела дорогого гостя в гостиную:

– Петр Константинович, мы с сестрой вас слушали по болгарскому радио. Но там ваших песен мало. «Чубчик» часто крутят. Еще «Марусечку». Когда вы пришли, Верочка мне рассказывала о вашем концерте. Я так рада, что наши вас приняли хорошо.

– Моя дорогая, я тоже всегда был ваш. Сегодня почувствовал, что не я один так считаю. Всю ночь бы пел для своих. Как дальше – посмотрим. Строю планы. От политики бегу, а она за мной. На пятки наступает. Никак не уйти.

– Нам вас не разрешают слушать. Что уж вы там натворили? Покаялись бы – и домой.

– Нет моей вины. Каяться должен тот, кто виноват. Не грешил я против своих родных людей. Что с того, что где-то жил, я так и остался русским Петей.

Я в тот момент цветами занималась, не участвовала в разговоре. Букет меня очаровал, такой неожиданный – из белых садовых ромашек и темно-вишневых роз. Богатое сочетание, не оторвать взгляда. Но твои слова меня зацепили, хотела спросить, что все же случилось, почему тебя запрещают? Вопросы эти готовы были с языка сорваться, но увидела твое лицо и промолчала. Тема явно для тебя очень больная. Подсела к вам с мамой. Толик кульки на стол сложил и ушел к себе. Я хотела их убрать, но ты попросил достать содержимое. В пакетах я обнаружила печенье, кофе, шоколад – целое состояние. Тебе вдруг стало неловко:

– Надеюсь, не обидел, захватил вот с собой, знаю, что сейчас в Одессе несладко.

– А вы подсластили уже концертом своим, – решила я отвлечь тебя от грустных мыслей и возникшей неловкости.

Не получилось, ты продолжал с мамой разговор:

– Уделите мне внимание. Мне хочется вам многое рассказать. Не выгоните?

В тот вечер говорил только ты. Рассказывал, как, добравшись до Одессы, стал на колени, в ладони набрал родной земли и прикоснулся губами. О своих ощущениях говорил, закрыв лицо ладонями. Говорил, что целовал землю не украинскую, не русскую, не советскую. Ты целовал родную землю. Пересказываю и понимаю, что, не слыша тебя, эти слова можно воспринять иначе. Но не было в той исповеди квасного патриотизма. Просто наболело. Перед нами с мамой сидел человек, истосковавшийся по родной земле.

Так бывает: живешь, все у тебя хорошо, но стоит отработанному годами ритму сбиться, и механизм ломается, и не починить, не залатать. Ты уже готов все отдать, ради одного такого концерта на родной земле. Снова, как и в восемнадцатом году, все сошлось: опять война, опять ты «ничей», в семье – непонимание. Да и с годами внутри накопилась усталость от чужбины. Но даже рассказать некому. С тобой как раз это и случилось. Концерт в Одессе был глотком эликсира. В первый вечер я услышала признание в любви к родине от состоятельного и успешного человека, который повидал и покорил весь мир. Мне было странно слышать от тебя о твоей тоске по родине. Пока на себе не ощутила эту гнетущую тоску.

– Меня столько раз упрекали, что не тем пел, не тех развлекал, – продолжал ты. – А я не умею развлекать. Я пою. Я танцую. Я делаю только то, что люблю. Развлекать не могу. Я всегда пел о том, что мне близко и дорого, я пел на родном русском языке, хотя свободно владею пятью.

Мама всплеснула руками:

– Тю, пятью?! А думаете, милок, на каком? Сны на каком видите?

– На русском. Чувствую и думаю на русском. Музыку, поляком, немцем, англичанином или евреем написанную, только на русском чувствую. Румынский знаю как русский, но не стал мне язык родным. Я благодарен румынам за любовь, и это взаимно, столько лет среди них прожито! Это очень музыкальный народ, с богатыми корнями. Моя привязанность к этим людям вне политики. Когда мне нравилась песня, я не задумывался, какой стране она принадлежит. Я переводил слова на свой родной язык, немного переделывал и тогда пел. Я пою молдавские, польские, румынские, югославские песни, но на русском языке. И я только поклониться могу румынам, которые никогда не упрекали и не запрещали мне петь на моем родном языке. Они приходили на мои концерты, в мой ресторан послушать песни на моем языке. И полюбили эти песни. Я всегда пел на русском языке, даже там, где его запрещали.

Я слушала тебя и, честно говоря, не понимала, почему для артиста так важно, для кого и на каком языке он поет? Я выходила на сцену, и уже это было счастьем. Какие песни, на каком языке, кто зритель – меня это не волновало.