Алексей Новиков - Рождение музыканта

Мир никогда не узнает, кому они посвящены.

Вариации поглощали бумагу. Правда, воображением сочинитель слышал все, но едва воображаемые звуки превращались в нотные значки и касались линеек, как становились неуклюжими и тяжелыми. Должно быть, одно дело было сопровождать госпожу Гармонию по клавишам и, проводив воздушную гостью, только вспоминать ее путь, и совсем другое – глазами видеть свой труд, запечатленный в бездушных нотах. Сочинитель хотел, чтобы музыка была прозрачна, как глаза той, которою эти вариации вдохновлялись, но тут начиналась беда с аккомпанементом. Приходилось безжалостно менять найденные созвучия, а когда ему казалось, что он нашел, наконец, то, чего искал, тогда аккомпанемент вступал в распрю с мелодией. Нужно было либо сызнова менять все узоры напева, чтобы сохранить найденную гармонию, либо опять подыскивать к голосу новые созвучия. Но упрямец ни за что не хотел отступиться от мелодий, которые полюбились ему именно за то, что в них были его собственные, совсем не Вейглевы ходы. Тогда он прибирал к голосу новое сопровождение, но оно оказывалось беднее прежнего, и все начиналось сызнова. Где же вы, правила сочинения?..

– Стало быть, господин Глинка, – с улыбкой спрашивал ученика Шарль Майер, – вы все-таки хотите сочинять?

Они разбирали каноны, фуги, концерты, и Шарль Майер снова спрашивал, хитро улыбаясь:

– А знаете ли вы, что вы хотите сочинять, господин Глинка?

– Мне кажется… знаю… – неуверенно отвечал ученик, но, разумеется, не открыл Шарлю Майеру тайны «Швейцарского семейства».

Он возвращался в пансион, но науки теперь были бессильны вернуть преуспевающего на путь добродетели. А ревность шла следом за любовью и подхлестывала воображение. Вариации к Вейглю были, наконец, завершены и переписаны в последний раз.

Трудясь, Глинка чуть было не забыл о той, дли кого эти вариации предназначались. Музыка рождалась от любви, но она же готовила и первую измену любимой.

Когда сочинитель развернул в гостиной на Мойке заветные листы и, волнуясь, стал играть, он сыграл собственные вариации гораздо хуже, чем мог. Одно дело творить наедине и слышать свое творение, даже не прикасаясь к роялю, и совсем другое – разыграть его перед всем миром. А в той, которая стояла рядом, заключался целый мир!.. Должно быть, он играл очень плохо. Подвело «Швейцарское семейство». Первая музыкантша столицы все еще стояла рядом, но ее голос едва до него долетел:

– Когда вы играете, вам покоряется душа…

Сочинитель слушал, полный надежд, ожидая главного.

– Я так люблю Вейгля… – призналась юная музыкантша.

Но это было вовсе не то главное, чего он ожидал.

– Может быть, я люблю его за то, что эта музыка трогает сердце, – продолжала хозяйка изящной гостиной.

Глинка начинал терять нить ее размышлений. Разве главное было в Вейгле?

– Но есть музыка совсем другая, Мишель! Есть Гайдн, Бетховен!.. – В милой задумчивости она улыбнулась и положила ему на плечо свою руку.

Она очень хорошо говорила о Гайдне и Бетховене, снова признавалась в любви к Вейглю, но так ничего и не сказала о вариациях Михаила Глинки.

После этого вечера он обратился к Моцарту. Пусть тот, кто создал «Дон-Жуана», отвоюет это сердце у Вейгля.

Он провел долгие часы, прислушиваясь к вариациям, которые слагались в воображении на тему, взятую у Моцарта. Потом в неутомимом беге опять понеслись по линейкам ноты. Новые вариации были задуманы для арфы. Ноты плыли на бумагу потоком, и он не знал, как развести их по местам. А звуки, оборачиваясь нотами, опять теряли свою прозрачность. Не будь бы на свете арфы, что обитает за роялем в маленькой гостиной, никому бы не показал Михаил Глинка этих многострадальных нотных листов.

«Смелее!» – торопила сочинителя любовь. «Погоди», – гудел на басах тишнеровский рояль…

Если же нетерпеливому молодому человеку удавалось опрятно разработать вариацию, то арфа, словно обрадовавшись, начинала без всякого удержу стрекотать…

Но настал день, когда Глинка помчался на Мойку, придвинул арфу поближе к роялю, и она сыграла вариации с листа. Но… если не бессмертный Моцарт, то кто-то другой потерпел поражение в этот вечер. Кажется, арфа стрекотала действительно без меры и толку. Хозяйка дома сказала смущенному гостю, вглядываясь в паутину нот:

– Разве нужно так много звуков, милый, чтобы выразить главное?

Но именно о главном она опять ничего не сказала. А главное заключалось все-таки в том, что это была его собственная музыка, музыка Михаила Глинки. В тот вечер он понял одно: искусство не терпит ничего лишнего. А в его жизни было, пожалуй, слишком много арфы.

Но первой музыкантше столицы все еще казалось, что они только дружат.

Даже в те вечера, когда ни арфа, ни рояль не произносили ни одного слова, она повторяла неуверенно, словно хотела в чем-то убедить самое себя:

– Я знала, я наверное знала, что мы подружимся…

Любовь все еще пела нежные вариации на коварные темы дружбы…

А из Парижа слал письма покинутому другу неутомимый путешественник Николай Мельгунов. Из писем явствовало, что Сен-Пьер объят новой важной идеей: ему надо учредить такую библиотеку, которой могло бы пользоваться все человечество. По-видимому, эта идея требовала некоторых усилий и трудов, а потому до времени мешала Сен-Пьеру сочинить оперу, но опять же такую, которую могло бы слушать и понять все население земного шара. Об опере извещало, впрочем, новое письмо уже не из Парижа, а из Германии, где несостоявшийся бакалавр Сорбонны должен был стать доктором прав.

«Как ты думаешь, Глинушка? – вопрошал издалека докторант. – Давай-ка писать, чортушка , по опере наперегонки!..»

И в каждом письме неизменно приписывал:

«А то, что ты гений, Мимоза, истинный гений, – мне знать!»

Знал бы Сен-Пьер, в каком затруднении блуждал гений между пяти нотных линеек и не менее того между Мойкою и Семеновским полком! «Смелее!» – торопила благородного пансионера любовь. «Не доверяй никому и действуй!» – подстегивала ревность. И в самом деле, ревность торопила не зря: в гостиной на Мойке все чаще являлся департаментский генерал. И как-то выходило так, что арфа не разыгрывала более вариаций на тему, взятую у Моцарта.

«Довольно вариаций!» – сказал себе сочинитель и тут же снова потянулся к нотной бумаге.

Через несколько дней он подал любимой свежий нотный лист, и она прочла: «Вальс, музыка Михаила Глинки».

– Неужто это серьезно, Мишель? Ужели вы в самом деле компонист?!

Он схитрил. Он ничего не сказал ей о том, что музыка, которую он хотел сочинить для нее, должна была быть необыкновенной. Он умолчал и о том, что написанное на нотном листе было так же далеко от его намерений и чувств, как самые дальние звезды далеки от земли.