Алексей Новиков - Рождение музыканта

Но вот музыка кончается, и зала щедро награждает артистов рукоплесканиями.

– Фора! – громче всех кричит дядюшка Иван Андреевич и даже стучит ногами, не глядя на Марину Осиповну. Не все ли ему равно? Отвечать – так отвечать разом за все бесчинства музыкальной души.

Начальствующие особы и приглашенные гости теснились к дверям, покидая залу.

– Михаил Иванович, – задержал на эстраде Глинку Шарль Майер.

Он был заметно взволнован, и если бы не тень от лавров и пальм, падавшая на эстраду, может быть, даже слезы восхищения были бы видимы на его глазах.

– Вы слишком большой талант, чтобы я продолжал мои уроки, – сказал Глинке Шарль Майер, – мне нечему больше вас учить, но приходите ко мне, как друг, и мы будем музицировать вместе!

– Благодарствую! – Глинка крепко пожал протянутую руку. – Я буду вашим частым гостем, господин Майер!..

Все Глинки, большие и малые, обступили Мишеля. Матушке хотелось немедля его расцеловать, но со стен строго взирали высочайшие особы и в зале было очень много чужих людей. Мишелем завладела Софи. Вся в кружевах и в рюшках, она улыбалась ему и спрашивала, когда он научит и ее так же хорошо играть.

Кузен восхищенно смотрел на ее рюшки и ниспадающий на шею памятный локон. Но ни рюшки, ни локон уже не могли его смутить. Он дружески коснулся ее руки:

– Милая Софи, вы будете играть прекрасно. Но не читайте больше Ричардсона!

Противный, он все еще помнил разбухшую от слез Клариссу!

– Завтра наш день, Мишель? – спросила Софи, и в голосе слышалась смиренная просьба.

– Да, – ответил он, верный дружбе, а любовь заставляла его оглядываться по сторонам.

Может быть, только из-за многолюдства он не разглядел среди гостей первую музыкантшу столицы? Однако зала все более пустела, а ее нигде не было. Уже лавры и пальмы, украшавшие эстраду, погрузились в темноту, и тогда исчезли последние сомнения: она не приехала!

А ведь сам дядюшка Иван Андреевич звал ее на этот день в пансион, и, урвавшись от экзаменов, Глинка тоже успел съездить туда, где на заветных дверях, как надежда, блещет ярко начищенная медная дощечка.

Он не застал ее дома, только Наташа хлопотала около каких-то картонок. Но ведь дачные возы уже давно тянулись из Петербурга на Черную речку, на Елагин остров, по петергофской дороге… Барыни не выходили из модных лавок, что ж мудреного, если он ее не застал? Однако неужто Наташа не передала записки? И как могла она не приехать!

– Жан! – произнесла тетушка Марина Осиповна, и ледяные ее токи вновь обрели утраченную силу.

Дядюшка Иван Андреевич, оторвавшись от Шарля Майера, бросился на призывный клич. Глинки уезжали. Увы, первая музыкантша столицы так и не посетила в этот день пансион. Она так и не приехала на a-moll'ный концерт Гуммеля.

На следующий день Мишель помчался на Мойку.

– Пожалуйте-с, – опустив глаза, сказала Наташа. Но вместо того, чтобы принять его новехонький гражданский плащ, она добавила: – Барыня уехали…

– Я подожду!

– Они уехали надолго…

– Куда?

– В чужие края.

– Куда?! – переспросил Глинка, ничего не понимая.

– Не могу знать…

Он сел на стул, на который присаживалась хозяйка этого дома, когда, опередив Наташу, он застегивал ей теплые сапожки. Сел и огляделся. В передней не было ни саквояжей, ни баулов. Тогда, неведомо зачем, он прошел в гостиную. Рояль и арфа были в чехлах, и весь мир оделся в серый чехол. Только в будуаре на диване был брошен ненавистный плед и, казалось, говорил каждой своей складкой: «Опоздал? Наипоспешнейше опоздал?.. Эх ты!..»

Глинка вернулся в переднюю.

– А письма мне нет? – спросил он у Наташи, глядя на нее с последней надеждой.

– Нету, – вздохнула Наташа и по сердоболию сочинила от себя: – Только кланяться вам наказывали, уж так наказывали!

Он снова надел свой гражданский плащ, вышел на крыльцо и еще раз поглядел на дверную дощечку с ее именем. Но медь более не блистала надеждой: должно быть, Наташа забыла ее почистить.

Переулок, по которому он шел, все так же протискивался на Мойку. Какой узкий, тесный переулок! Скорее на простор! Он вышел на набережную. По сизым водам Мойки медленно плыла всякая дребедень. Молодой человек постоял, опершись на ограду. О, какой холодный камень!..

Музыка, душа моя, ты одна не изменишь!..

Когда лишь в старом бюваре сохранился замысловатый вензель да клочок нотной бумаги с посвящением любимой, а самое имя ее затеряется среди других, тогда задумается человек, перебирая прошлое, и, вздохнув, улыбнется: первые муки сердца, что горше и сладостнее вас?

Но хорошо тому, кто, досыта отведав от чаши жизни, медленно пьет из родника воспоминаний… А каково тому, кто оплакивает первую утрату и, томимый ревностью, ждет: может быть, придет письмо?..

После окончания пансиона Глинка не поехал в Новоспасское. Батюшке Ивану Николаевичу он объявил, что хочет на досуге приготовить себя к будущему поприщу, и Иван Николаевич согласился.

Ни в чем не перечила сыну и Евгения Андреевна, когда он, грустя и ласкаясь, повторял ей с настойчивостью:

– Маменька, только тот станет артистом, кто всем пожертвует художеству!

– Правда твоя, милый, – отвечала Евгения Андреевна и, целуя сына, заглядывала ему в глаза. – А когда же домой тебя ждать?

– Не задержусь, – говорил сын, – верьте слову, маменька, лишнего дня не задержусь!

Даже верному другу, маменьке, он ничего не мог рассказать о коварной арфе. Зато снова и снова говорил о своих будущих занятиях. Ему непременно нужно теперь уединение, чтобы постигнуть тайны оркестра.

– Может быть, хоть к Успеньеву дню в Новоспасское потрафишь? – с робкой надеждой переспрашивала Евгения Андреевна.

– Маменька! – Сын глядел на нее в полной растерянности. – Ведь до Успеньева дня и месяца не осталось!..

Когда из Петербурга выехали и новоспасские и шмаковские Глинки, будущий дипломат снял первую собственную квартиру из двух комнат и на входной двери прикрепил визитную карточку: «Михаил Иванович Глинка». Если бы прибавить к фамилии: «десятого класса», может быть, вышло бы еще внушительнее. А впрочем, ладно и так.

Куда как хорошо жить одному в милой Коломне. Тихая улица, на которой обитает молодой человек, начинается у Большого театра и, словно испугавшись суеты, убегает к Козьему болоту. Однако зачем же юноше, облаченному в модный синий фрак с золотыми пуговицами, да еще с правом на чин титулярного советника, селиться в этой глуши?

От последних пансионских лет у Глинки так и осталась тревожная рассеянность. А иногда в глубине глаз вспыхивают угольки. Сжечь бы на тех угольках хоть одного лысого беса. Но что в том проку, когда имя им легион, когда торжествующие бесы и в музыке бьют в барабаны и даже пишут целые оперы.