Алексей Новиков - Рождение музыканта

– Даже чудаков-масонов запретили, – говорит Михаил Глебов, – а теперь во всех ведомствах у чиновников подписку отбирают, чтобы им ни в каких тайных обществах не состоять. Хотел бы я знать, какие такие общества могут завестись?!

– Довольно! – говорит Иван Екимович, успев пока что покончить с пуншем. – Довольно, инако пошатнусь!..

Музыка не удостаивалась внимания на ассамблеях. Зато, проводив гостей, Глинка работал с новым усердием. Он очень много сочинял в ту зиму, но… почти ничего не сочинил. Все, что так отчетливо звучало в воображении, на нотных листах попрежнему выходило неопределенно и смутно. Он начинал проигрывать свои записи и, не докончив, обрывал.

Правила сочинения, как Жар-птица, не давались в руки. К тому же о Жар-птице в сказках все рассказано, до последнего перышка описано. Но о правилах сочинения нельзя было раздобыть ни одной толковой книжки. А с опытами в русском духе было и вовсе плохо.

Молодой сочинитель гнул песню под ту гармонию, что издавна царствует в музыке, – не гнется. Пробовал гармонию под песни гнуть – гармония согласия не дает…

И все-таки опыты в русском духе продолжались, хотя сидел сочинитель, насупившись, не притрагиваясь ни к единой клавише. Разумеется, такое молчаливое, хотя и упорное сидение за роялем трудно было назвать успешными опытами. Разве что в утешение приходила на память старина няньки Авдотьи:

И, вставая от рояля, усмехался сочинитель: если бы так!.. Тогда бы недолго ждать…

По числу ненаписанных фантазий, увертюр и симфоний казалось, что на тихой квартире в Коломне протекли долгие годы. Но в календаре всего лишь сменился тысяча восемьсот двадцать второй год на двадцать третий, а затем и новый год помчался в тех же беспрестанных трудах…

Глинка уже сдал Якову беличий халат на летнее хранение, когда в щегольской крылатке явился Римский-Корсак.

– Кончил, Миша, поздравь! А уж как кончил – сам не знаю…

Но факт был фактом. Корсак, отставший от товарищей на целый год, наконец вырвался из пансиона. Друзья обнялись.

– А кто говорил, – весело подмигнул поэту Глинка, – добрая элегия любую крепость возьмет!

– Миша! – мечтательно сказал гость. – Давай вместе элегии писать! Каждый человек, если он точно человек, должен элегии писать!..

– Ехать Мишеньке на горячие кавказские воды!..

Так решила в Новоспасском Евгения Андреевна, ибо сына попрежнему донимали стародавние хвори.

Она тотчас отписала об этом Мишелю, а батюшка Иван Николаевич своеручно приписал:

«Едет на Кавказ наш смоленский управляющий удельной конторой да знаемый тебе медик Быковский. Я так располагаю: съедетесь в Харькове, а далее – общим коштом. Будь здоров, друг мой!..»

В мартовский пригожий день была подана к Энгельгардтову дому старинная четырехместная линейка, крытая фартуками. В линейку уселись дядюшка Иван Андреевич, Софи, Евгения Ивановна и Мишель. Шмаковские Глинки ехали в Шмаково. Мишель, привернув с ними в Новоспасское, поскачет далее на Кавказ.

– Трогай! – возгласил Иван Андреевич.

Линейка нырнула, вынырнула, обдала прохожих струями вешних вод и покатилась по Невской першпективе к заставе…

Все ближе к Петрову граду подбирается весна и рушит последние накатанные зимой дороги, а почтовые кони мчат дядюшкину линейку все дальше и дальше. Станционные смотрители записывают путешественников в толстые шнуровые книги и провожают тароватых гостей:

– Лошади готовы, счастливый путь!..

Может быть, еще и повздыхает вдогонку путникам станционный инвалид, вспоминая недавнюю встречу с разгневанным фельдъегерем или с партикулярным драчуном. Известно: хоть медленно разгораются на почтовых станциях самовары, зато нигде не вскипают с такой быстротой человеческие страсти.

И хорошо, если, отъезжая, сменит его высокоблагородие гнев на милость и в придачу к зуботычинам выбросит двугривенный. О многом бы могли рассказать станционные самовары, если б не уходила в пятки душа.

Впрочем, и самовар самовару рознь. Порой встретит проезжего такой ферт, что стоит на столе подбоченясь да лихо вздев набекрень крышку с пупочкой.

– Не будет лошадей, душу вышибу! – клокочет, перекипая, проезжий.

Смотритель ему в три погибели кланяется, а самовар пустит веселую струйку пара под самый потолок да знай себе пляшет на все четыре кованые ноги.

А у крыльца услышит туляка почтовый колокольчик и зальется под расписной дугой. Рванут кони с места, и коли еще песней поддаст ямщик жару, тогда частоколом полетят навстречу верстовые столбы…

Конечно, не птицей летела древняя дядюшкина линейка, однакоже благополучно отъехала от Петербурга более четырехсот верст.

Навстречу путникам уже потянул первый ветерок с родных смоленских полей. Стояла распутица. Все предусмотрел батюшка Иван Николаевич, даже срок харьковской встречи сыну исчислил. Только зря положился он на дядюшкину линейку.

– Ай! – закричала Евгения Ивановна.

Линейка, словно нарочно выбрав место поглубже, нырнула и уже не вынырнула. Передние колеса, отделившись от кузова, рванулись вперед, задние потянули назад, и линейка всем брюхом села на мель посреди безбрежных вод.

– Ай, как смешно! – объявила Евгения Ивановна, и вначале всем было действительно смешно от дорожного приключения.

– Подтянись, подтянись! – высунувшись из-за фартуков, командовал ямщику Иван Андреевич.

Ямшик стоял возле кузова по колено в грязи.

– Оно и главное – подтянуться! – охотно соглашался он и в то же время тревожно оглядывался по сторонам.

Нигде не было приметно никакого жилья. Дорога, оставив один перелесок позади, круто заворачивала в другой. А по затихшим водам уже бежала вечерняя рябь. Словно собираясь на ночной покой, линейка залегла еще глубже, а кругом не было ни души.

После обстоятельного размышления Иван Андреевич отдал вознице новый приказ:

– Иди скликай народ да скажи: не обижу, понял?

– Знамо дело, зачем обижать? – отвечал ямщик. – Вашей милостью и мы много довольны!

– Ну, ступай, ступай!

– И впрямь пойтить… – опять согласился ямщик. – Народ теперича – первое дело!

Иван Андреевич в нетерпении откинул фартук:

– Ну, что же ты не идешь?

– Не иду-то?

– Ну?!

– Да, вишь… местов не знаю. До свету, милый, куда пойдешь?..

В линейке все притихли. Ямщик, окончательно успокоившись, полез на козлы. Равнодушная мать-натура быстро задергивала перелески мокрым ночным туманом.

– Едут! – вдруг сказал Мишель. – Слышите?

– Кому в такую, темь ехать? Упаси бог! – отвечал с козел ямщик. – Ноне, барин, добрые люди не поедут…