Алексей Новиков - Рождение музыканта

В едва брезжущем рассвете дня на неслужащем дворянине были видимы какие-то знаки, которые при поспешности суждений легко можно было принять за глубокие царапины и синяки.

А рассвет неумолимо делал свое дело. В предутренней дымке обнаружились багровый нос и отвислая губа управляющего удельной конторой, потом выступили ближние экипажи и, наконец, обозначился весь луг, который походил теперь на поле жестокой битвы. Куда ни доставал глаз, везде лежали подле экипажей дворовые люди. Их могучий храп пугал проворных пичуг, слетевшихся к месту вчерашних пиршеств.

Вернувшись в Горячеводск, Глинка писал домой:

«Между прочим я видел пляску горянок, игру и скачки горцев мирных аулов, разумеется…»

Далее надо было написать о песнях, которые он слышал, но для этого не нашлось слов.

А все путешествие, предпринятое для пользы здоровья, оборачивалось престранно. Прежде всего не было не только никакой пользы здоровью, но скорее обнаруживался прямой вред. Вернувшись из Аджи-аула, неподатливый пациент Лазаря Петровича даже слег, чтобы хоть через эту хитрость избежать мучительных ванн.

Зато перед умственным взором путешественника открывалось множество миров, и каждый по-своему выражал себя в звуках. Глинка брался за скрипку и наигрывал песни, слышанные от горцев в Горячеводске и в Аджи-ауле, открывая в их многообразии какое-то внутреннее единство: горцы, как и новоспасские умельцы, строили напевы на свой собственный лад, нимало не заботясь, что скажут об этом строгий контрапункт, госпожа Гармония и даже сам генерал-бас.

Оставив скрипку, Глинка брал карандаш и рисовал снежные горы, ловя их причудливые очертания, и это горное царство, как в зеркале, отражалось в песенных голосах.

А на большой раскаленной улице Горячеводска жили как ни в чем не бывало российские песни:

Солдаты Тенгинского пехотного полка везли по Большой улице камни и насыпали землю для будущих цветников.

– Слу-шай! – перекликались на дозорных вышках казачьи пикеты.

«Слушай, слушай!» – дивились российской рябинушке Горячие ключи.

Как ни жаль было расставаться с Горячеводском, Глинка с радостью бежал от ненавистных ванн. Путешественники переехали на Железную гору. Правда, и здесь снова угрожали ванны, но уже только в тридцать два градуса, и Глинка принял это как милость судьбы.

Для пользующихся водами на Железной горе был выстроен казенный барак. Это единственное жилье было переполнено шумными постояльцами и прыткими земляными блохами, поэтому походные палатки росли вокруг, как грибы.

– Жительство в сих цыганских шатрах, – сказал Лазарю Петровичу господин Петровский-Муравский старший, – нахожу невместным для чинов удельного ведомства, а также в рассуждении ночных нападений…

Путники остановились в шумном бараке, а Глинку, как назло, после первых же ванн стали мучить невыносимые головные боли. По счастью, железистые ванны не произвели благотворного действия и на остальных пациентов Лазаря Петровича, и потому было решено немедленно переехать с железистых на кислые воды. Оставалось лишь дождаться дорожной оказии – пехотной полуроты с пушкой, без которых, осторожности ради, не пускались в путь.

Оказия могла притти каждый день, но могла и задержаться. А боли в голове, усиливавшиеся после каждой ванны, измучили Михаила Глинку до того, что он вовсе вышел из повиновения Лазарю Петровичу.

Глинка уходил из барака и просиживал долгие часы на вершине Железной горы. Заросли дикого винограда, цепляясь за кустарник, поднимались сюда и, достигнув вершины, терялись в густом лесу. Иногда, почти задевая крылом неподвижно сидящего человека, медленно проплывал орел.

Когда внизу, у палаток, зажигались вечерние костры, Глинка возвращался. Дождавшись беглого пациента, Лазарь Петрович только разводил руками и возлагал последние надежды на действие кислых вод.

Оказия наконец, явилась. Дорожный караван благополучно выбрался с Железной горы и, миновав степи, без приключений вступил на безлесные пригорки Кисловодска. Считанные домишки весело переглядывались среди буйных трав, способных укрыть всадника. На этих пряных травах был крепко настоен прозрачный воздух. В дальних лесах послушная календарю осень уже обрывала пожелтевшую листву, но Кисловодск сохранял свежесть и зелень, будто ни зной, ни осень не были властны здесь, у истока животворящих вод.

Как будто все благоприятствовало лечению. Но стоило Глинке погрузиться в колючий нарзан, как он едва выбрался оттуда. Ванны при восьми градусах оказались другой крайностью, в которую вверг его Лазарь Петрович. Повторные опыты только прибавили бессонницу к прежним недомоганиям.

– Опять жалуетесь? – развел руками Лазарь Петрович.

После бесполезного купания строптивого пациента и в серных, и в железистых, и в кислых водах медик решил:

– Загадочный вы случай, или, прямо сказать, terra incognita [45]для медицины! – и немедленно отменил нарзан.

Хмурясь и совестясь самого себя, энтузиаст природы и минеральных вод Лазарь Петрович вернулся к презренной латинской кухне. Это не были, впрочем, аптечные микстуры. Плодом вдохновения смоленского медика явились на этот раз настойки из горьких трав на добром вине. Настойки способствовали восстановлению аппетита, но головные боли и бессонница сопротивлялись им с редким упорством. Должно быть, проклятые хвори только и ждали путешествия на Горячие воды, чтобы, собравшись всем сразу, отпраздновать победу именно здесь.

Глинка часто встречал рассвет, не сомкнув за ночь глаз, и все больше задумывался о будущем. Никогда ни один медик не мог объяснить, чем он болен.

– Буду ли я хоть когда-нибудь здоров? – однажды спросил Глинка Лазаря Петровича, вконец измученный и раздраженный бессонницей.

– Сомневаюсь, – со всей искренностью отвечал медик, – а впрочем, каких чудес не делает наука!..

Наконец наступил день отъезда. Глинка упаковал гербарии и окаменелости, которые перевозил с места на место, и, сев в коляску, впервые обрел крепкий, благодетельный сон.

В Харькове он распрощался с попутчиками, спешившими в Смоленск.

Едва передохнув, он побежал на Дворянскую улицу, стараясь еще издали разглядеть безрукого трубача или хотя бы старика, который непременно должен был сидеть перед лавочкой на колченогом стуле.

Пусть бы старик даже и отлучился по делу, но почему же не трубил в честь встречи ленивый трубач? Только он вовсе не был ленив, этот старый и верный слуга. Его просто не оказалось на вывеске. На ней теперь было намалевано… но, чорт возьми, не все ли равно, что было там теперь намалевано?! Не все ли равно, что подумал бойкий молодец, выглянув из лавки, когда перед нею остановился, как вкопанный, какой-то подозрительный молодой человек. Он так и скрылся, ничего не купив и даже не зайдя в лавочку, несмотря на все зазывы. Расторопный молодец долго глядел ему вслед, лузгая семечки, потом озабоченно сплюнул: