Алексей Новиков - Рождение музыканта

– Люди? – презрительно говорит Илья, подошедший к крыльцу. – Ты им толкуешь, толкуешь, а они, темень, слова не поймут!

– А коли они тебя не понимают, – язвит Афанасий, – сам по-ихнему попробуй!

Илья не удостаивает его ответом. Впрочем, предложение повара носит явно каверзный характер. Добравшись до кавказских народов, Афанасий потерял всякую веру в ученость Ильи. Зато сам, будучи в гостях, чувствовал себя как дома. Не было еще такого случая на базаре, чтобы он не мог объяснить горцам самый замысловатый свой заказ.

– Выходит, Михаил Иванович, очень даже можно с здешними народами жить! – не обращая внимания на Илью, объявил Афанасий Глинке. – А коли прикажете, и в аул поедем. Авось, хоть на малое время вас от кипятка помилуют.

Собираясь с господами в Аджи-аул, Афанасий самолично уложил все необходимые, по его мнению, припасы. Вдобавок к этому братья Петровские-Муравские приказали погрузить в коляску сантуринское вино в таком количестве, будто ехали в пустыню, лишенную всякой влаги. А когда господин Петровский-Муравский младший вынес боевые доспехи, необходимые для устрашения горцев и покорения горянок, в коляске не осталось места для пассажиров.

Но неисповедимы законы, по которым строят экипажи на Руси. Чем выше росли горы кульков в коляске, тем, казалось, легче размещались в ней путники, и даже косматая бурка, в которой отправился в поход господин Петровский-Муравский младший, не стеснила никого. Зато в пути бурка неистово металась и топорщилась во все стороны. Дать бы ей волю – выкинула бы она из коляски Михаила Ивановича Глинку, примостившегося на переднем сиденье. По счастью, еще и версты не отъехали от Горячеводска, как сомлел под буркой неслужащий дворянин.

День выдался нестерпимо жаркий. Солнце добралось до полдня – и ни с места. Стоит да смотрит: куда ползет кочевье? Уж и последний экипаж въехал на скошенный луг Аджи-аула, а солнце только едва-едва опустилось, чтобы ближе глянуть на дорожные погребцы и на походные самовары, воздевшие трубы к вершинам Бештовых гор.

Давно остыли самовары и изрядно опустели погребцы, пора бы хоть теперь отправиться солнышку на покой, а оно зацепилось за Бештову гору и опять ждет.

Над Аджи-аулом поднялся ветерок. Он быстро обернулся бурей, потом над лугом встал раскаленный столб пыли, и вихрем вылетели из него всадники на распластавшихся в воздухе конях. Гикая и свистя, подняли они многоголосое эхо. Кто-то взмахнул шашкой и словно столкнул солнце за гору. Оно быстро покатилось и, катясь, плеснуло багровым светом на все пять горных вершин. Прогремели выстрелы, свистнула пуля, и началась безудержная скачка. Клекочущей орлиной стаей неслись по лугу горцы, и под конями ходуном ходила земля.

Ужо погасли вершины гор и на луг легли черные их тени, а все еще хрипели и дрожали обезумевшие кони, и нежно ласкали их всадники, горяча к новым испытаниям. На середине луга был поднят высокий шест с едва видимой наверху мишенью. Горцы скакали к нему, стреляли, оборотясь назад, на всем скаку и исчезали в темноте. Когда факелы отгоняли ночной мрак, тогда снова были видимы вдали всадники, припавшие к летящим коням. Казалось, им нет числа и никто их не остановит. Крики, конский топот и храп, глухой гул толпы – все сливалось в хаосе звуков, пока не пересилил его долетевший неведомо откуда напев. Напев рождался там, где плыли по лугу танцоры и в крылатых одеяниях тихо кружились девы гор. Может быть, и самый напев рождался от медленных движений и взмахов рук, похожих на крылья. Но стоило еще раз взметнуть песне крыльями, и она уже летела по всему кругу стремительнее, чем кони джигитов.

Посетители байрама, прибывшие из Горячеводска, давно разбрелись кто куда, дивясь невиданным картинам.

Глинка долго сидел в опустевшей коляске, потом пошел на далекий, едва слышный голос. В одиночестве застыл шест, будто никогда и не скакали к нему обезумевшие всадники. Исчезли призрачные кони. Даже чуткое эхо гор не могло уловить на всем лугу ни человеческого голоса, ни шороха шагов. Люди стекались к небольшому навесу при входе в аул, под которым сидел на ковре певец. Глинка подошел к навесу, думая, что увидит убогого горца в убогом бешмете, вроде тех, что видел в Горячеводске, а когда подошел ближе, перед ним был певец в парадном шелковом полукафтанье с драгоценными кинжалами у пояса. Величественным и легким движением рук он перебирал струны древнего инструмента, похожего на маленькую арфу, и в задумчивости прислушивался к тому, что пели струны. Когда певец присоединился к ним, струны одна за другой уступили место его голосу и только, чуть звеня, вторили певцу.

Прославленный Керим-Гирей пел о любви к родине. Он пел о славе воина, о том, что солнце светит лишь там, где хранит родную землю сыновняя любовь.

Когда певец умолк, струны все еще пели, а струнам откликнулось ночное эхо: да будет благословен певец, славящий любовь к родной земле!

Приезжие господа не обратили внимания на песни Керим-Гирея. Они толпились вокруг танцоров и особенно там, где вслед за песней медленно плыли горские девы. Именно там чаще всего мелькала самая грозная из папах, которые видели на своем веку Бештовы горы. Но и здесь обнаружилась разница в характерах братьев Петровских-Муравских. В то время как неслужащий дворянин искал на лугу амуров, управляющий удельной конторой мирно спал в коляске под наблюдением сонного доктора Быковского.

Ночь давно опустила свой полог над палаткой, в которой пел Керим-Гирей. И сам певец Бештовых гор не знал о том, как долго стоял у палатки путешественник из дальнего села Новоспасского, посетивший байрам среди многих любопытных.

– Ну-с, – встретил вопросом Глинку Лазарь Петрович, когда тот вернулся к коляске, – на что теперь жалуетесь, сударь?

– Да на что же мне жаловаться, Лазарь Петрович? Байрам воистину великолепен, а песни…

– Ага! – взревел Лазарь Петрович. – Ванны принимать – так у вас, изволите видеть, нервы, а у горянок пропадать – так нервы в карман!

На коляску вдруг надвинулась папаха, похожая на гору Бешту. А из ее косматых недр раздался отнюдь не громовый, а скорее плачущий голос:

– Чорт бы их побрал, ваших горянок, благодарю покорно!..

Папаха господина Петровского-Муравского имела скорее помятый, чем воинственный вид, и, сев в коляску, ее незадачливый обладатель послал град проклятий в ночную тьму.

– Что случилось? – участливо спросил Глинка.

– А в том и дело, что ничего не случилось, – отвечал неслужащий дворянин, – за всю ночь, представьте, ни одной оказии… Сущие ведьмы – вот они кто, ваши горянки! – почему-то укорил Лазаря Петровича господин Петровский-Муравский. И снова удивился многоопытный медик необыкновенному воздействию горной природы.