Алексей Новиков - Рождение музыканта

Молодые люди долго сидели молча. Наконец девушка взяла со стола свечу и пошла проводить гостя через сени. В сенях свеча почувствовала себя совсем лишней. Какой-то короткий миг она колебалась и погасла. Тогда любопытная луна протиснулась в узкое оконце и бросила в темноту дрожащую ленту, такую же голубую, как платье Елены. Лента опутала девушку и протянулась к Михаилу Глинке. И тогда он привлек Елену ближе к себе. Теперь подслеповатая луна тщетно искала их в темноте и совсем не там, где Глинка взял протянувшиеся к нему руки и целовал их горячо и нежно. Он благодарил за встречи, которых у него еще не было, и грустил о разлуке, горечь которой он уже знал.

Елена не отнимала рук, и была в ней такая же доверчивая простота, как и тогда, когда она предлагала ему испытать ее силу. Только силы не было теперь в ней ни капельки. Должно быть, все-таки случаются в музыкальных лавочках престранные истории даже тогда, когда не посещает их ни один знатный музыкант.

Луна еще раз нашла их, когда они остановились у калитки, но теперь она уже могла глазеть сколько угодно.

– Я все знаю, – сказала Елена. – То, что вы играли тогда после «Дон-Жуана», это было ваше сочинение?

– Да! – Глинка ничего не хотел и не в силах был от нее скрыть. – Дошло ли оно до вашего сердца?

– Надо верить сердцу, когда сердце говорит! – едва слышно сказала Елена и рассмеялась. – Неужели вы и этого не поняли?

Ночь пропела ему всеми голосами о победе, которую он одержал, и он снова взял ее руку.

– А сегодняшняя пиеса, – продолжала Елена, – у которой нет ни сочинителя, ни нот, тоже ваша? Я ведь все знаю, все поняла.

– Я тоже это знаю… – И, довольный своей прозорливостью, он тотчас поправился: – То-есть я хочу сказать, что я понял, что вы поняли… – и он снова оробел, ничего не в силах перед нею скрыть. – Только это было еще очень плохо! Если бы вы знали, как мне ничего не удается!

– Вам?! – она стояла совсем близко к нему, не отнимая руки.

В эту минуту луна покинула их, наскучив музыкальным разговором… В темноте Глинка не видел ни лица Елены, ни ее улыбки. Он думал, что она все еще говорит о вариациях, и готов был продолжать спор.

– Вам удается очень многое, милый! – сказала Елена, и голос ее чуть дрожал, вероятно от ночной прохлады. – Пора!..

Он почувствовал ее дыхание совсем близко, но миг спустя там, где только что стояла Елена, уже никого не было. Там струилась только голубая лента, брошенная в утешение луной…

Рассвет застал Глинку на заезжем дворе. В открытое окно было видно, как Илья и Афанасий укладывали в коляску дорожный багаж. Илья был весел, Афанасий хмур. Прибытие в Харьков убедило повара, что теперь уже близится ничем не отвратимый Кавказ.

– Ну, и ладно бы так, – соглашался повар, – а тут еще смоленские господа ко мне в нахлебники определились. И опять бы ладно, коли на брюхи жалуются, – много ль на них провизии пойдет?… А они, вот те Христос, из-за столов не выходят, разве что по нужде!

– Большие господа! – откликнулся Илья. – Который постарше, тот в генералы смотрит…

– В генералы?

– А ты, деревня, не гляди, что не в теле. Коли вздумает, так тебя отгенералит!..

– Ну, и ладно бы так, – опять согласился Афанасий, – а коли они брюхи в тех чортовых водах отполощут, тогда что? Где провизию добывать будем? – С последней надеждой Афанасий спросил у Ильи: – А кто ж его жжет?

– Кого?

– Да этого, генерала, что ли?

– Хворь такая есть… генеральская… А тебе, дураку, и во сне ее не видать, понял?..

Часа через два во двор вышли путешественники. Первой должна была тронуться в путь коляска братьев Петровских-Муравских.

Управляющий сел в экипаж и сонно пожевал губами.

– Жжет!.. – сказал он и буркнул вознице: – Трогай!

– С богом! – откликнулся с козел второй коляски Илья.

За Харьковом путешественников приняла на свои просторы бесконечная степь. Чуть не в человеческий рост поднимались густые травы. Их горячий, терпкий аромат напоминал Глинке чье-то горячее и чистое дыхание. Днем степь полнилась раскаленной тишиной. Ночью, когда оживали степные голоса, луна бросала на дорогу одну ленту за другой, и казалось, что все они тянутся назад, в Харьков.

Но в Аксае путешественники переправились через Дон и были теперь в Азии. А это уж было очень далеко от лавки на Дворянской улице, у которой дремлет на колченогом стуле старик и молчит, тоскуя, дверной колокольчик.

«Неоцененные родители! Вместе с попутчиками, которых батюшке угодно было для меня избрать, мы благополучно прибыли в Горячеводск и поместились в скромном домике. Жизнь наша приятна: есть запас книг, кухня в порядке. Отличная баранина, дичь и превосходные овощи дают возможность Афанасию держать разнообразный стол, а я рад отплатить достопочтенным сожителям столь искусным поваром…»

Дав обстоятельный сыновний отчет, Глинка в задумчивости грызет перо.

«Перед глазами у нас, – пишет он, – дикий, но величественный вид: вдали тянется хребет Кавказских гор, покрытых вечным снегом; по равнине ленточкой извивается Подкумок, и орлы во множестве ширяют по небу».

Перечитал и снова в затруднении погрыз перо: снежные горы показались в письме тусклыми, орлы неживыми. Глинка перевернул лист и, вздохнув, продолжал:

«Но возможно ли, милые родители, описать все, что чувствуешь? Нет, это невозможно! Даже величайшие писатели, проведя всю жизнь в чрезвычайных трудах, не могут сказать, что они довольны своими творениями. Мне ли за ними гнаться?»

В это время из соседней комнаты постучал в стенку сам управляющий Смоленской удельной конторой:

– Михаил Иванович, поспешайте к водопитию!

Выйдя во двор, Глинка задал корму козам, которыми он обзавелся чуть не в первый день приезда. Козы дружелюбно тянулись к нему, пока не появились на крыльце братья Петровские-Муравские. Козий переполох, который теперь произошел, случился, повидимому , из-за необъятной папахи, грозно колыхавшейся на голове Петровского-Муравского младшего. Глинка ловко загнал коз в сарай, и посетители вод направились к источнику.

Недописанное письмо так и осталось лежать на грубо сколоченном столе среди сушеных трав, диковинных камешков и книг, которыми по привычке оброс на новом месте любознательный путешественник. А если когда-нибудь подивятся в Новоспасском мыслям Мишеля насчет великих писателей, то где ж родителям догадаться, откуда те мысли родились? Великие сочинители, проведшие жизнь в чрезвычайных трудах, были в данном случае ни при чем. Повинна была в этих мыслях тоненькая книжица, которая обитала среди других книг и гербариев на том же грубо сколоченном столе. На ее обложке было обозначено: «Кавказский пленник, повесть, сочинение Л. Пушкина».