Алексей Новиков - Рождение музыканта

– Когда же вы закончите сонату, Михаил Иванович! Знайте, я умею быть очень нетерпеливой!

Господин Бем, стоявший подле малахитовой колонны, сделал шаг вперед и смешно поднял руки, будто ждал, что на него обрушится сейчас потолок, затем он остановился перед Глинкой, который вдруг нахмурился.

Он нахмурился вовсе не потому, что Елена Дмитриевна нарушила данное слово и выдала его с головой. Глинка даже улыбнулся господину Бему, оправдывая свое пристрастие к тайнам, а потом снова обратился к хозяйке дома, и какая-то нерешительность послышалась в его голосе, когда он ответил на ее вопрос:

– Боюсь, Елена Дмитриевна, что вашему долготерпению предстоят немалые испытания. Может быть, эта соната никогда не будет окончена…

– Мой милый, – душевно сказала хозяйка дома, беря Глинку под руку, – я смерть не люблю ни пьес, ни романов без продолжения, – Елена Дмитриевна снова растягивала слова, и это очень ей шло.

За ужином, накрытым на четыре прибора в маленькой столовой, кузнецова правнучка сидела ко всему равнодушная и предоставила господину Бему полную возможность излить его недоумения. С одной стороны – соната, и какая соната! И как великолепен в ней альт! С другой стороны – все тот же мосье Глинка, давно известный учителю заурядный ученик! И тут уж господин Бем никак не мог привести свои мысли хоть к какому-нибудь единству.

По счастью, девица Лигле пользовалась каждой паузой, чтобы выразить сочинителю свой восторг от фортепианной партии…

Пришел 1825 год. В сонате для альта с фортепиано не было никакого прибавления. Чем чаще обдумывал свое предприятие Глинка, тем сильнее бороздила его лоб упрямая складка. Повтори свой вопрос Елена Дмитриевна о сроках завершения сонаты, теперь не только бы нахмурился сочинитель, но и наговорил бы ей, пожалуй, колких слов, потому что именно она была во всем виновата.

Плененный полевой красотой ее голоса, Глинка замыслил ввести в сонату русские напевы. Поначалу это казалось совсем просто. После Аллегро и Анданте должно было следовать Рондо в русском духе. Избранный для этого мотив жил в его воображении, не давая покоя, оставалось только приняться за писание. Но время опять шло, а он не мог заполнить ни одной нотной строки. Русский напев, избранный для Рондо, был воздушно-легким и грациозным, но обладал тяжелым характером. Едва обжившись в воображении сочинителя, он завел отчаянную свару с контрапунктом и нимало не желал смириться перед правилами европейской гармонии, приличными для сонаты. Более того: ежеминутно являясь сочинителю, он нашептывал ему, что не намерен соседствовать ни с великолепным Аллегро, ни с классическим Анданте.

– Как же быть? – спрашивал себя в затруднении сочинитель, разглядывая опрятно соображенные им первые части сонаты.

А напев, избранный для Рондо в русском духе, нашептывал такие мысли, от которых сочинитель приходил в полную растерянность. Напев этот решительно не хотел уложиться в сонатную форму. Выходило так, что нужно было ломать эту форму и изобретать новую. Но ломать, как известно, очень легко, а еще легче остаться с разбитым корытом, потому что никакой особой русской формы для сонаты еще нет.

Вот что наделала Елена Дмитриевна с небесным своим голосом, хотя, может быть, и вовсе ни к чему была ей задуманная пьеса.

Случай привел Глинку вместе с маэстро Беллоли в палаццо Демидовых. Случай пожаловал кузнецову правнучку незабываемым контральто. От случая возникла мысль о сонате.

Впрочем, если так смотреть, вся жизнь состоит из случайностей. А бывает и так, что возьмет норовистый человек и станет ковать из случайностей цепочку. И тогда может произойти разное, скажем: соната для альта с фортепиано, да еще со включением русских тем. Здесь бы и опять оборваться цепочке, если не оказалось никаких способов для решения неразрешимой задачи. А Михаил Глинка, не приступая даже к Рондо, перешел к рассуждению о русской симфонии. Но тут уже надо было строить на чистом месте и, казалось, вовсе не о чем рассуждать…

В филармонических собраниях, переселившихся в Пале-Рояль, покинутый дядюшкой Иваном Андреевичем, попрежнему играли симфонии Гайдна, Моцарта, Бетховена и наряду с этим самые ничтожные произведения Запада, в которых ученое обличье едва прикрывало убогую наготу мысли. Глинка трудился в постоянном напряжении, но в доказательство трудов своих не мог бы предъявить даже перемаранного или порванного нотного листа.

Он все еще не принимался писать свое Рондо для сонаты. А избранный для того напев вытеснял все другие помыслы, манил своей русской прелестью и, размахивая березовым посошком, нашептывал сочинителю: «Все есть на Руси. Захотел русской симфонии – и до нее доберемся, только, слышь, не отставай!..»

Встрепенется сочинитель и держит горячую речь к державной музыке: «Музыка, душа моя, доколе же коснеть тебе в безнародности?..»

И вот уже ухватился, кажется, за главное звено, тут бы ему и сковать всю цепь, а на нотных листах, что лежат на письменном столе, опять ни единой новой ноты.

Ну, и что из того? Кто с дорогой побратался, тот пойдет!

В минуту отдохновения видится Глинке, как отваливаются на гумне тяжелые растворы и солнечный свет, ворвавшись, золотит россыпь ржаного зерна, притихшего в упряжке мерина и с детства знакомые лица пахарей. Народ видится ему в поле, по которому идет мать с младенцем, поспешая на жнивье; люди трудятся на ниве, на которой колосится тугой колос, и ветер, пробегая, поет славу тем, кто крестил землю зерном…

Глинка уже несколько раз побывал на выставке картин Венецианова. Чорт возьми, он писал не à la Рубенс и не à la Ван-Дик, а по-русски! Михаил Глинка своим памятливым глазом перебирал виденные картины.

Не задались ему в детстве стрижи, которых он пытался заставить гомонить на картинках, не задались и поющие колокола, а вот нашлись, наконец, поющие картины. И не в Книге Голубиной открылись они, не в сказке Жар-птицы – открылись на невских берегах, на выставке скромного русского живописца. Восходит на тех картинах солнце и шлет лучи по всему белому свету. Расходятся лучи и звенят, как струны, на звончатых гуслях, и вторят им люди и поля, вся земля… Встает на тех картинах в симфонии красок Русь…

И снова вопрошает тогда сочинитель русского Рондо музыку: «Неужто ты, музыка, изменишь?..»

Время шло. А мысль не изливалась в желанных русских звуках.

Но почему же, к вящему беспокойству дядьки Ильи, его барин восклицал порой: «Эврика!»? Что он, собственно, нашел?

Ни опера «Матильда Рзкби», ни соната не сулили как будто никаких находок. Появились, правда, у Глинки новые оркестровые пьесы, но сам автор считал их не более как зкзерцициями. Чего же тут восклицать?