Алексей Новиков - Рождение музыканта

Всякий раз, когда Глинка видит Левушкиного брата, его поражают необыкновенно длинные, остро отточенные ногти старшего Пушкина: как с этакими ногтями сочинитель пишет?

– Отпустил, Саша, ей-богу! – бежит навстречу брату Левушка. – Я ему такую родомантиду запустил!..

Лев рассказывает что-то на ухо брату, и Александр Сергеевич заливается смехом. Братья идут в швейцарскую: старший – весь движение, младший – воплощенная лень. Александр исполнен зоркой веселости, Левушка – сама легкомысленная рассеянность. Александр Сергеевич смотрит на младшего брата с нескрываемой нежностью, сквозь которую пробивается отеческая забота.

– Каковы наши успехи в предметах, Лев? – спрашивает старший брат.

– В предметах? – откликается младший. – Лучше скажи-ка, Саша, что ты нового написал? – и, зная, чем обрадовать брата, Левушка на ходу протягивает ему моченое яблоко.

Александр Сергеевич оглядывается и секунду колеблется: как бы не вышло от моченого яблока какого-нибудь изъяна его двадцатилетнему достоинству. Но фамильная страсть к моченым антоновкам издавна объединяет обоих братьев. Александр Сергеевич вонзает в яблоко великолепные зубы и, хрустя спелой антоновкой, даже не подозревает, что вкушает гонорар за собственные свои стихи, уже выданные в свет Левушкой без ведома и намерения автора.

– Как идет поэма, Саша? – спрашивает Левушка, предчувствуя новую добычу.

– Уволь, душа моя! – смеется Александр Сергеевич. – И поэма надоела, силы нет!

Но Левушка нимало не верит этому признанию:

– А много ли приготовил нового, Саша?..

– Господин Глинка! Глинка Михаил! – выкликают из швейцарской.

Глинка так и не услышал, что ответил Левушке брат. На ходу Мишель еще раз взглянул на себя в зеркало: синий мундир с красным воротником пригнан на нем весьма ловко; солнце, вздумавшее прогуляться сегодня по петербургскому небу, горит в каждой золоченой пуговице.

– Здравия желаю, Михайла Иваныч! – почтительно вытягивается перед этаким парадом дядюшкин Спиридон.

– Опять припоздал, старый! Все ли наши здоровы?

– Благодаря господа, здравствуют!

Спиридон едва успевает догнать барчука, который уже натянул в швейцарской шинель и старательно прилаживает фуражку с красным околышем. Прощай, пансион, прощай на целых две недели, и вот тебе – получай!

По святому пансионскому обычаю надо плюнуть у подъезда через левое плечо направо, после этого можно стремглав бежать к извозчичьей бирже.

– К Казанскому собору!

– Пожалуйте, ваше сия-сь!.. – откликается с козел заиндевевшая борода. – За восемь гривенничков прокачу!

– Спятил, гужеед! – в ужасе вздымает руки Спиридон. – В Москву тебя рядят, что ли?

Тут бы и поторговаться всласть Спиридону. Но барчук уже вскочил в сани. Едва Спиридон успевает приткнуться рядом, Глинка бросает извозчику на гвардейский манер:

– Пш-шел!

Где же понять Спиридону, что катить по всему городу, не торгуясь, это и есть первое удовольствие, с которого начинаются каникулы.

– Пш-шел!..

Полыхая, горит вдали морозный закат. Поют, раскатываясь на поворотах, сани. Ветер вторит им тысячью голосов. Стоит закрыть глаза, и душу обнимет знакомый восторг. Как незримый оркестр, звучит необъятный город. Все слилось в торжественной симфонии: улицы и дома, набережные и мосты, площади и дворцы. Все недвижимо и все течет над Невой в величавом анданте… Пойте, сани!..

А улицы все быстрей и быстрей летят к новым площадям. Чист и ясен воздушный простор. Как звуки, легка прозрачная ширь. А там взметнулась ввысь адмиралтейская игла. И все равняется по ней в исполинском оркестре: звонкий воздух, певучий мрамор и чеканный гранит. Все слилось в этой зримой симфонии, и гремят в оркестре все голоса: «Tutti!» [23]

– Тпрр-у-у!..

Глинка глянул: сани, объехав Казанский собор, раскатились последний раз и остановились перед домом Энгельгардта. Новенький рублевик перешел без сдачи к вознице. Пораженный щедростью, он снял мохнатую шапку. Спиридон снова воздел в ужасе руки, а барчук уже бежал вверх по знакомой лестнице.

– Спиридон, тетушка дома?

– Никак нет, барыня нынче выезжают.

Везет! Мишель храбро постучал, но, попав в переднюю, застыл на месте. Вот так везет! Кузин, оказывается, уже привезли из института, и Евгения Ивановна ахает и визжит:

– Ах, какой смешной! Ай, какой Мишель!.. – потом спохватилась и присела перед кузеном в низком реверансе. – Bonjour, monsieur! [24]– и снова ахнула, потому что опять все перепутала: реверансы полагаются только взрослым. Евгения Ивановна еще раз ахнула, завизжала и исчезла. Ну и скатертью ей дорога!

Софи стояла и молча наблюдала, как Мишель выпутывался из шинели. И ничего бы не было в этом удивительного, если бы кто-то не подменил Софи с прошлого года. Главное – глаза: так и блещут, так и бегают. Софи молчит, а глаза так и щурятся, так и колют: «А мы думали… что благовоспитанные кавалеры…»

О, чорт ! Неужто он и в самом деле не успел сказать Софи «здравствуйте»?

И, выпутавшись, наконец, из шинели, гость снова запутался в неожиданном затруднении: расшаркаться перед Софи по всем правилам, как перед взрослой девицей, или, как раньше, просто подойти? Собственно, Софи пошел всего пятнадцатый год, и она ничуть его не старше. Так что нечего щурить глаза… Но кто же, господи, подменил Софи?..

А пока Мишель раздумывал, оправляя свой мундир, Софи взмахнула ресницами (никогда и ресниц таких у нее не было!) и пошла. Платье, чуть схваченное у талии, едва слышно шуршало, а модные башмачки едва касались паркета.

Да! Неожиданные затруднения начались раньше, чем успели начаться каникулы. Спасибо выручил, наконец, дядюшка.

– Фора! – кричит Иван Андреевич, обнимая и целуя племянника. – Фора, маэстро! – и снова его целует. – Наконец-то дождались тебя, маленькая Глинка! – Иван Андреевич, смеясь, подмигивает Мишелю: – Помнишь?

А как же не помнить, если дядюшке так далась Фильдова импровизация, что он вспоминает об этом при каждой встрече? А что в ней дельного? Совсем не так он, Михаил Глинка, мал, и уж вовсе не стоило говорить об этом при Софи…

– С чего же мы начнем, маэстро? – дядюшка Иван Андреевич шагает по кабинету, нетерпеливо поглядывая на нотные полки.

– На то ваша воля, дядюшка! – отвечает племянник и тоже тянется к нотам.

Давние знакомцы смотрят на него со всех полок. Старик Бах живет здесь в гордом уединении, за оградой суровых, тяжелых переплетов. Время стерло надписи на соседних корешках, но и без надписей известно, что там расположились неразлучные Керубини и Мегюль. Полкой выше роскошествует в бельэтаже баловень фортуны Россини. А еще выше, как бездомный бродяга, кочует по мансардам Моцарт, и, как всегда, гонится за ним его былой соперник Сальери.