Алексей Новиков - Рождение музыканта

Глинка, добродушно выслушав учителя, тоже задает ему привычный вопрос:

– Теперь вы позволите мне заглянуть в ваши клавираусцуги, господин Бем?

– Без всякого сомнения, мосье!..

У первого концертиста представлены в клавираусцугах, пожалуй, все оперы Франции. Едва Глинка раскрывает ноты, как воображение уносит его в Париж, в великолепный зал Большой оперы. Что за беда, если он никогда там не был? Ведь в нотных листах тоже стоят только нотные значки, но какое чудесное свойство им дано! Стоит вглядеться в них, и из нотных кружков все отчетливее проступают живые лица: то юные и прекрасные, то загримированные старостью. Стоит вслушаться в эти волшебные значки – и, как живые, встают люди, звучат их речи и раскрываются души. Такая волшебная сила вселилась в эти ровные, почти одинаковые кружочки, что, глядя на них, Михаил Глинка слышит все: как в страсти пламенеет кровь, как неистовствует порок, как дышит благородство.

Господин Бем читает в это время «Журналь де Сан-Петерсбург». Пожалуй, и первый концертист не смог бы объяснить, почему так теплеют от человеческих чувств нотные значки в клавираусцугах Мегюля, Керубини и даже меньших их собратий. Да ни в одном клавире и нет ни одного слова о том, что случилось когда-то во Франции. Давно погасли последние искры последнего костра французской революции, и господину Бему никогда не приходит в голову, что именно от тех искр зажглись, потеплели и светятся человеческими чувствами нотные кружки французских клавираусцугов. Если в Париже загорелись факелы революции в давнюю июльскую ночь и пала королевская Бастилия, то какое же отношение все это может иметь к музыке? Если восставший народ провозгласил права человека и гражданина и, как знамя, понес по бульварам Парижа «Марсельезу», то какое же отношение это может иметь к опере? Разве Мегюль, встретивший революцию своей оперой «Свержение тирании», не был потом усердным посетителем салона генерала Бонапарта? Разве Керубини, принесший в дар свободному народу своего «Водовоза», не обратился впоследствии к писанию покаянных хоралов и божественных месс?

Господин Бем шелестит страницами газеты. Потом выходит из задумчивости и меняет позу: в холодном Петербурге печи стынут удивительно быстро.

– Dieu soit beni! [31]– возвращается к газете господин Бем. В Париже снова цветут лилии Бурбонов. – Что вы рассматриваете, мосье Глинка?

– Клавираусцуг «Водовоза», господин Бем!

Господину Бему смутно помнится, что старика «Водовоза» вывела на оперную сцену Парижа все та же революция, но и он готов простить старые грехи маститому Керубини…

– Тот, кто интересуется «Водовозом», мосье, – медленно произносит господин Бем, – тот, пожалуй, кое-что понимает в музыке! – И первый концертист Большого театра заканчивает новым комплиментом по адресу ученика: – У вас нет руки, но у вас есть ухо, мосье… Бог каждого из нас чем-нибудь наградил, не правда ли?

– Благодарю вас, господин Бем, – говорит Глинка, отрываясь от клавираусцуга.

– Я всегда к вашим услугам, мосье!

Благородный пансионер медленно брел по улицам к дому Энгельгардта. Пестрой вереницей сопровождали его те, кто только что являлся ему между нотных линеек у господина Бема. В воображаемых звуках снова пламенели человеческие страсти и торжествовало победу благородство… И вдруг откуда-то прорвался высокий, звонкий голос:

– Здесь атласы, канифасы!.. – Стоя у дверей лавки, разбитной гостинодворец зазывал покупателей. И не просто зазывал, а пел, точь-в-точь так, как пели в опере «Санкт-Петербургский гостиный двор». Попевка, спутешествовав на театр, снова возвращалась в гущу жизни.

Глинка постоял, послушал, а когда двинулся дальше, за ним толпой погнались колдуны, крючкодеи, сбитенщики, мгновенно явившиеся воображению из отечественных опер. А уличный фонарь стал ему поперек дороги и, раскачиваясь на ветру, проскрипел в самое ухо: «Здесь атласы, канифасы…» А ну-ка, попробуй сам сочини!..» Глинка давно уже обогнул его, а фонарь все еще скрипел за спиной: «Подумаешь, чудо – по чужим нотам путешествовать, изволь-ка, сударь, сам сочини!..»

И кто-то такой же длинный, как фонарный столб, встал перед Глинкой.

– Глинушка, едем! В Париж, Мимоза!.. Чортушка , я за тобой, едем! – И, завидев свободные сани, Николай Мельгунов закричал отчаянным голосом: – Извозчик, подавай!

– Вздор, – серьезно сказал Глинка, – на извозчиках в Париж не ездят!

– Да что ты, сумасшедший! – подпрыгивал и заливался Сен-Пьер. – К нам поедем, я все расскажу по порядку!

– Коли по порядку, тогда другое дело, – попрежнему наставительно отвечал Глинка, – а то сбиваешь с толку не только людей, но и лошадей!..

Извозчик в самом деле изо всех сил нахлестывал клячонку, спеша на зов Сен-Пьера.

– Стало быть, в Париж, Сен-Пьер?

– Да, Глинушка, в Париж. Только дождаться весны – и катнем с отцом, поминай, как звали!..

Друзья сидят в комнате Николая Мельгунова. На столе, как у взрослых, красное вино и любимые сласти – султанские финики. Глинка усердно лакомится и слушает, как Николай Мельгунов предается сладостным мечтам, не обращая на финики внимания.

– А в Париже, Мимоза, первым долгом побегу к дому, в котором жил великий Руссо.

– Это уж не Вильгельма ли Карловича поручение?

– Нет, брат, я до Кюхли священный обет дал… Бухну посреди улицы на колени и поклонюсь земно: великий Жан-Жак, воззри!

Глинка молчит и чуть-чуть сопит, наслаждаясь не то султанскими финиками, не то парижскими замыслами Сен-Пьера.

– А потом куда?

– Потом? – задумывается Мельгунов. – Не знаю, куда потом… Никогда ничего заранее не надо знать, Мимоза! Жизнь есть вдохновение, и ее нужно импровизировать всю: от начала до конца, понимаешь?

– Как сказать? – возражает Глинка. – Неплохо кое-что и сообразить. А сообразить нужно столько, что жизни нехватит!

– Нехватит , все равно нехватит , Мимоза! А если нехватит , так и не трать ее зря. Припади на грудь великой матери-натуры и живи и чувствуй, как мой любезный старик Вернетт…

Глинка молчал, отдавая дань финикам. Сен-Пьер по привычке бегал по комнате, размахивая руками.

– Готовил меня мой бесценный Иван Филиппович в Харьковский университет, а придет, бывало, весна, тотчас и соберется в путь-дорогу. Старенький чемодан раскроет и укладывает туда Руссо, Стерна, Виргилия…

Дорожный багаж Ивана Филипповича кажется Глинке несколько ограниченным.

– Неужто это все? – удивляется он.

– Какое там все! – отмахивается Мельгунов. – Горация тоже непременно уложит, Тасса прихватит… А чемодан – на плечо, и уйдет на все лето нивесть куда…

– Пешком?

– Конечно! Иначе не ходит к матери-натуре истинная добродетель… И вот идет себе да идет Иван Филиппович, а по дороге вьется сизая пыль; потом молодицы побегут встречать пастуха, с полей заторопятся к хатам песни. Тогда располагается Иван Филиппович на берегу какой-нибудь кособокой речушки и приглашает к трапезе великого Жан-Жака. Преломив с ним хлеб, он благословляет величие матери-натуры…