Алексей Новиков - Рождение музыканта

И хрустальная люстра, свисающая над залом, наконец, вспыхивает, и музы на расписном плафоне тотчас сбрасывают покрывала тьмы. Тяжелый занавес шевелится, как живой, а за ним наперебой стучат молотки, пригвождая к месту приятный сельский вид и все, чему подобает быть в дальнем костромском селе Домнине.

Односельчане Ивана Сусанина толпятся в тесных уборных. Кто клеит бороду на бритый подбородок, кто греется горячим сбитнем, кто пробует нижнее фа…

Первое сопрано, облачившись в туалет Маши Сусаниной, надела на голову кокошник, какого отродясь не видала Кострома, – пусть сдохнут от зависти все соперницы! Несравненная дива протянула ножки горничной, и горничная обула их в парчевые туфельки, в каких никто не хаживал в Домнине, – пусть лопнут подколодные змеи-завистницы! Довольная собой, дива вышла на сцену и через глазок в занавесе обозрела зал.

Театр глухо шумит, только дам в ложах еще нет: ни одна из них не хочет явиться первой. Нежные ароматы, проникающие в зал из аванлож, где идет последний смотр туалетам, предваряют скорое явление прелестниц, да изящные коробки, взятые кавалерами у лучшего кондитера Молинари, лежат на бархатных барьерах.

Ничего не ведая о приближении соперниц, музы беспечно резвятся в вышине и шлют соблазнительные улыбки в партер: там мерцают сановные лысины, гвардейские эполеты и монокли чайльд-гарольдов, только что – в дань моде – объявившихся на невских берегах.

Но и дамы являются, наконец, расцветая нежными букетами у бархатных барьеров.

Впрочем, в одной из лож дам нет. Там сидят трое. Откинувшись в глубине, кажется, дремлет, прикрыв от света слабые глаза, Александр Ермолаевич Мельгунов. Воспитанник второго класса Благородного пансиона Николай Мельгунов припал к барьеру, устремив нетерпеливый взор на занавес и облокотясь на любимого одноклассника-друга Михаила Глинку.

А музы на расписном плафоне вдруг забывают о чайльд-гарольдах и гвардейских эполетах и, не бросив ни одного взгляда на ложу господина Мельгунова, обращают очи к оркестру. В оркестр входит Катерино Альбертович Кавос, и покровительницы искусств приветствуют давнего своего знакомца.

Господин Кавос оглядывает оркестрантов и, приподняв палочку, ждет. Со сцены подают последний сигнал: в Домнине все готово.

– Tempo, signori! – палочка господина Кавоса чертит зигзаги, подобные молниям, и оркестр, послушный каждому ее движению, играет вступление.

Едва взмахнув крылами, музыка только начинает свой вольный бег, но звуки уже приобретают почти видимую стройность. Желанный час предчувствий и надежд!..

Занавес вздрогнул и плавно пошел вверх. Театр явил сельскую пустошь, на которой стоял овин. Между снопов двигались домнинцы с цепами и граблями в руках и пели.

– Эх, ребята, – оставя молотьбу, обратился к односельчанам Матвей Сабинин, – кстати ли мы так заунывно распелись?

– Видишь ли, – объяснила ему Маша Сусанина, отделившись от подруг и кокетливо играя алмазным перстнем, – видишь ли, этот осенний ветер навеял на нас кручину…

Но ветер, подсвистывавший хору из-за кулис, уже смолк. Господин Кавос тоже опустил палочку, и хористы, отойдя вглубь, образовали на снопах живописные группы. Ничто не препятствовало более развитию оперы. И хотя ни знатный тенор Климовский, ни обольстительная дива не были так горазды на речи, как на арии, однакоже они успели рассказать публике все, что надо, как раз к тому времени, когда господин Кавос подал новый знак к музыкальному нумеру. Тогда Матвей Сабинин вышел к рампе и все, что было сказано ранее на словах, пропел теперь в куплетах:

Хор, покинув снопы, дружно откликнулся:

– Фора! Бис! – гремели партер, ложи и раёк-парадиз. То уже не театральный ветер кружил вокруг театрального овина. То поднялась в зале истинная буря всеобщего восторга. Рукоплеща артистам, каждый помнил непреходящую славу недавних лет. Никто не забыл об участи, уготованной в России Бонапарту: – Бис!.. Фора!..

И, покорный общему движению, господин Кавос снова начал ритурнель к полонезу. У рампы все еще стояли Матвей Сабинин, дочь Ивана Сусанина и костромские мужики, – на кой им шут полонез? Но не мужикам же судить о том, что потребно в опере? На то стоит за пультом сам сочинитель. Он уверенно подает знак к повторению куплетов, и галантный полонез, переливаясь из оркестра на сцену, снова заполняет костромскую пустошь.

Куплеты были, как всегда, повторены, а потом хор удалился со сцены, потому что опера есть опера и давно надлежало изъясниться влюбленным. Оставшись наедине, они кое о чем между собой поговорили, а потом Маша Сусанина, оборотясь к Матвею Сабинину, исполнила грациозную ариетту, как нельзя более подходящую для костромской девицы, знающей толк в итальянских руладах. Когда дочь Сусанина томно замерла в заключительном фермато, поклонники дивы готовились поднять в театре новую бурю, но Матвей Сабинин поднял руку, намереваясь ответствовать своей суженой.

Между тем резвокрылый амур, залетев ненароком в костромской овин, уже соединил пылающие сердца: все было готово к любовному дуэту. Но кто-то, незваный и непрошенный, дерзко отхватил в оркестре камаринскую… Если бы дамы, почтившие своим присутствием театр, могли знать, чья всклокоченная борода метнулась теперь в оркестре между скрипок! А камаринский мужик еще раз притопнул и, отделав бойкое коленце, подмигнул влюбленным. Влюбленные запели, но тут, кажется, опешил и сам камаринский мужик. Ни во хмелю, ни с опохмелок еще не снилось ему, чтоб вели на Руси любовные речи под его удалый наигрыш. В лесной Костроме, и там такого не бывало. Только опять же Кострома опере не указ!..

По счастью, поклонницы господина Кавоса не имели понятия о существовании камаринского мужика и уж вовсе не были уверены в том, знакомы ли пейзанам возвышенные чувства, а если и знакомы, то как изъяснять им сии чувства в отечественной опере?

– Charmant! [27]– на всякий случай шептали дамы и, в дань патриотизму, переходили на русский диалект: – Шармантная музыка, n'est pas?.. [28]

В это время господин Кавос, чертя палочкой молнии, завершил камаринский дуэт.

– Приготовьтесь, сударь! – Взъерошенный, небритый человек подбежал за сценой к знаменитому басу Злову и, водя пальцем по растрепанной тетрадке, еще раз повторил почтительным топотом: – Петр Васильевич, приготовьтесь – выход!..

Петр Васильевич Злоd поправил соболью шапку, обдернул атласную рубаху под синим кафтаном и, выйдя на сцену, объявил, что он-то и есть Иван Сусанин.