Алексей Новиков - Рождение музыканта

– Ну хотя бы потому, что я Мимоза и, стало быть, не тронь меня!.. – Как объяснить, какие нелады идут у Михаила Глинки с госпожой Гармонией, какие раздоры творятся в песенном царстве? – Я ведь не шарманка, чтоб играть по заказу!

Шарманка, простуженная от февральских непогод, в самом деле стонала где-то за окном. Глинка давно прислушивался:

– Боже мой! Моцартова увертюра к «Дон-Жуану», распятая на острых зубьях крутящихся валиков! Вот она, самая страшная казнь Дон-Жуану!.. – Глинка обнял Мельгунова и потащил его к окну. На набережной Фонтанки возле шарманщика не было почти никого. Ученый пудель напрасно стоял на задних лапах с картузом в зубах…

Стоит ли быть действователем? И как им стать, коли не удается ни в музыку проникнуть, ни к песенному царству ключи найти?

Благородный пансионер второго класса давно не вел с песнями тех разговоров, которыми тешился когда-то в Новоспасском. И сама песня, ступая по косточкам тишнеровского рояля, не спрашивала у него, как раньше: «А куда, Михайлушка, теперь пойдем?..» Михаил Глинка знал теперь совершенно точно, что в музыке нет тех нотных кружков, которые могли бы изобразить каждую песенную стежку, что выводят и в Новоспасском и в столичной Коломне песенные умельцы. Музыке тех стежек и не нужно. У нее для себя все есть, и все ее несметные богатства на пяти нотных линейках без всякой тесноты живут. Можно, конечно, и русскую песню туда уложить, но она отлетит еще дальше…

«Что ж для тебя, песня, новые ноты сочинять, что ли?» – урезонивает неподатливую «дороженьку» фортепианист.

А песня по клавишам походит и опять его поучает: «В древности, точно, было, что певчие дьяки по крюкам пели, видал крюки?..» Смутно помнится Михаилу Глинке, что у пономаря Петровича видел когда-то прадедово наследство: крюковые книги, в которых песнопение по крюкам обозначалось, по киноварным метам шло, по крыжам да по сорочьим ножкам. «Неужели же надо к песне через древность пробираться?» – думает Глинка и опять ответа ждет…

А песня тут как тут: «Ни древним крюком меня не добудешь, ни в кружочках не увидишь, пока не найдешь ко мне столбовой дороги-большака!..»

И, может быть, тут бы и смилостивилась песня, показала путь, да спугнул ее Иван Екимович. Подинспектор Колмаков, стоя в дверях, уже три раза окликал своего любимца.

– Опять мыслишь, мал золотник? – догадывается Иван Екимович. – Берегись размышлений, homo sapiens! [36]Помни: голова дана в украшение человеку! – И, завершив сентенцию, подинспектор вспомнил: – Ступай-ка в приемную, к тебе посетитель.

– Ко мне?!

Это было странно: до субботы оставалось целых три дня. Уж не батюшка ли прибыл самолично, чтобы отправить Мишеля с Мельгуновыми в Париж?

Но по приемной нетерпеливо летали фалдочки дядюшки Ивана Андреевича.

– Дядюшка, что случилось?

– Ничего не случилось! Только, признаюсь, объявил я Марине Осиповне, что ты болен, маэстро…

– Нимало, дядюшка, я совсем здоров!

– Ну, полно, полно, кому лучше знать? А Марина Осиповна приказала немедля ехать тебя проведать и, если что-нибудь серьезное, тотчас везти домой! – Дядюшка Иван Андреевич говорил нарочито громко. – Везти домой и звать медиков! Коли ты серьезно болен, кто же тогда за тебя в ответе будет? А завтра, маэстро, – дядюшка вдруг перешел на вкрадчивое misterioso [37], – у Юшковых концерт при полном оркестре… Ну, чем же ты болен?

Весь следующий разговор происходил на зловещем шопоте , каким пользуются на театре заправские злодеи:

– А что играют, дядюшка?

– Моцартову увертюру к «Титову милосердию»!

– Может быть, на золотуху сослаться?

– Воображения у тебя нет! Еще будут Бетховена играть, вторую симфонию…

– Так скажите, дядюшка, что у меня опять припадок лихорадки…

– Ты поройся в памяти покрепче, маэстро, – говорит Иван Андреевич, – припадок в прошлый раз был, начальство усомниться может, а Бетховен чего не стоит!

Мишель перебирает все свои хвори, прошлые и будущие, действительные и мнимые. Как назло, все сейчас отступились.

– Дядюшка, нашел!

– Ну?

– Нервическое расстройство: по этому пункту непременно уволят!

– Идет, – говорит Иван Андреевич, – идет! Нешто возможно этакий концерт пропустить?

Дядюшка ушел к инспектору, а Мишель ждал его в самом деле в припадке нервической лихорадки: шутка ли, Бетховен!

В пансионе давно привыкли к тому, что Михаил Глинка не расстается с болезнями, но по примерным успехам он никогда еще не был на подозрении. И отпуск, как всегда, был ему дан.

Когда они ехали к Казанскому собору, дядюшка хитро подмигнул Мишелю:

– Ты к завтрашнему-то дню не забудь выздороветь, маэстро, а то получишь вместо Бетховена тетушкин декокт!

Глинка, конечно, выздоровел, хотя лихорадка так и не покидала его до самого вечера у Юшковых: вдруг тетушка Марина Осиповна перерешит и вместо Юшковых повезет дядюшку в другое место! К счастью, дом Юшковых состоял у Марины Осиповны в числе презентабельных, и все поехали именно туда.

– Дядюшка! – сказал Мишель после концерта.

– Что тебе? – отозвался Иван Андреевич.

– Бетховен! – Мишель ничего не мог больше сказать, потому что нервический припадок вовсе не был теперь мнимым. Но Иван Андреевич и так все понял.

– Вот именно, Бетховен! – еще раз подтвердил дядюшка, когда они уже поднимались по лестнице в дом Энгельгардта.

И они опять поняли друг друга как нельзя лучше.

А через несколько дней в пансион явился батюшка Иван Николаевич. Он обнял и поцеловал Мишеля и еще не успел ничего рассказать о Новоспасском, не успел даже расспросить сына о занятиях, как уже опять поднялся:

– Завтра опять заеду, мой друг… Да, кстати, писал мне господин Мельгунов, чтобы отпустить тебя за границу. Отблагодарил я его сердечно… А как ты на сие дело смотришь?

– Батюшка, – говорит будущий дипломат, – единственно ваша воля определить мою участь!

– В том и суть, – отвечает Иван Николаевич, – и не то беда, что по вояжу расходы большие, а у меня, как назло, в делах проруха. Да ежели поискать денег, как не найти? Однако я к тому склоняюсь, что рановато тебе, друг мой, в чужие края. К своей земле покрепче прирасти, корни пусти, вот тогда и путешествуй. Кончишь пансион, десятый класс получишь – плохое ли дело чин десятого класса, как им пренебречь? А еще и то, друг мой, в мыслях держу, что когда станешь дипломатом, тогда весь свет изъездишь, да не зря, а по государственной надобности. То ли дело, дипломату путешествовать!

– Вся ваша воля, батюшка, успею еще… Я тоже так думаю! – ответил Ивану Николаевичу послушный сын. Хотел он еще добавить, что если бы и поехал в чужие края, то вовсе не дипломатом, а единственно для того, чтобы музыку поближе рассмотреть. Но разве с батюшкой о музыке поговоришь?