Алексей Новиков - Рождение музыканта

В мезонине, в комнате Вильгельма Карловича, сидел, оказывается, в тот вечер гость. Туда же забрались, конечно, и Лев Пушкин и Сергей Соболевский. Михаил Глинка не решился войти в комнату к гувернеру, только слушал, стоя за дверью, как там читал стихи Левушкин брат. Так напевает сказки нянька Авдотья. Чем не музыка? Только не поймешь, где она живет: в метрах стиха или в движении голоса, который преодолевает все метры в своем вольном напеве?

По уходе гостя Глинка долго расспрашивал Левушку и никак не мог поверить, узнав, что Александр Сергеевич ни на чем не играет и не поет.

– Саша – поэт, – объяснил Лев, – ему на твою музыку чихать! Музыки ему сколько хочешь подладят, – подумаешь, диво! Ты слыхал, как его стихи еще в лицее пели?

И Левушка напел стихи «К Делии» так, как положил их на музыку лицейский однокашник поэта. Глинка слушал. А что, если подойти к самому Пушкину и попросить: «Александр Сергеевич, прочтите стихи, а я переведу их на музыку»?

Но, разумеется, он никогда этого не скажет! Сколько раз ни бывал старший Пушкин в мезонине, легко взлетая туда по крутой лестнице, Михаил Глинка ни разу не решился с ним заговорить. Шутка ли, может быть, вся Россия читает теперь «Руслана», который вышел в свет и о котором так много говорят и с таким жаром спорят!

– Ну, Глинушка, прощай! – Николай Мельгунов еще раз неуклюже обнял Глинку. – Прощай, чортушка !

Друзья целуются, смущаясь столь непривычного проявления нежности, и оба стараются казаться веселыми.

В дорожной карете уже дремлет, поджидая сына, господин Мельгунов, а Михаил Глинка все еще держит за пуговицу суматошного Сен-Пьера. Но то уже не сияющая медным блеском пуговица на пансионской шинели, то партикулярная пуговица на щегольском пальто юного путешественника.

– Постой, олух!.. – говорит Глинка и под суровой лаской прячет ему самому непонятное волнение чувств. Надо бы еще многое наказать другу, отправляющемуся в Париж. И Сен-Пьер еще раз взмахивает руками, потому что ему тоже нужно многое сказать, но оба, стоя у кареты, опять молчат. В эти минуты мужает мальчишеская дружба, родившаяся в Благородном пансионе.

А в карете все глубже дремлет Александр Ермолаевич и сквозь дрему мечтает о том, как сладостно будет грезиться ему под шум Парижа, или под песни буршей в Гейдельберге, или в каком-нибудь ином месте на земле.

Но вот уже пуговица дорожного пальто Николая Мельгунова выскользнула из рук Михаила Глинки, в последний раз захлопнулась дверца дорожной кареты, и сама карета куда-то поплыла и потом вовсе растаяла в уличной суматохе…

А следом за каретой Мельгуновых вдруг тронулись и зимние дороги. Разлилась-расплакалась талыми снегами зима.

Но вот вздохнет всердцах державная Нева и пойдет бросать льдину на льдину, пока санкт-петербургский комендант в полной парадной форме не отчалит на катере от дворцовой пристани, а пушки, завидя катер, ахнут с Петропавловской крепости. Ну, теперь, пожалуй, точно, весна: открыта навигация на Неве!..

Открыт путь по Неве, но на Фонтанке не было и не будет никакого ледохода. Здесь отродясь никто не видал такого дива. На Фонтанке, не торопясь, тает закоптелый ледок, домовито прикрытый всякой нечистью, какую набросали за зиму добрые люди. Тает себе кое-как тонкий ледок, а баржи уже плывут целыми караванами.

А без песен какая же может быть весна!..

Песни набегали гурьбой в пансионский сад.

Михаил Глинка с головой ушел в книгу. Правда, книга была тоже о песне: «Собрание народных песен с их голосами». Но ничуть не занимали сейчас читателя нотные листы. Он читал и перечитывал предуведомление, а составитель предуведомления писал о песнях так: «Не знаю я, какое народное пение могло составить столь обильное и разнообразное собрание мелодических содержаний, как российское. Между многих тысяч песен нет двух между собой похожих, хотя для простого слуха многие из них на один голос кажутся. Можно себе вообразить, какой богатый источник представит сие собрание для талантов музыкальных, не токмо для Гайднов, но и для самих сочинителей опер, какое славное употребление могут сделать они и из самой странности музыкальной, какая есть в некоторых песнях наших!..»

На этих-то строках каждый раз и спотыкался читатель: в чем же нашел сочинитель эту странность? Не в том ли, что песни ни на какую другую музыку не похожи?

А предуведомление, не давая ответа, уже задавало уму новую задачу: «Может быть, не бесполезно будет сие собрание и для самой философии?..»

Смутная наука философия, которую пансионерам надлежало одолеть лишь на старшем отделении, совсем неожиданно явилась в песенное царство, а чем могло послужить науке философии премудрое это царство, о том в предуведомлении опять не говорилось: только составитель его все больше и больше дразнил дерзостью мысли. Еще никто и никогда не писал подобного о простонародных напевах: «Может быть, сие собрание новым каким лучом просветит музыкальный мир? Большим талантам довольно малой причины для произведения великих чудес: упадшее на Ньютона яблоко послужило к открытию великой истины…»

Это было, пожалуй, самое удивительное предуведомление, которое когда-либо приходилось встречать в книгах Михаилу Глинке. Мало, что составитель призывал немудрящие песни на помощь всеведущей философии, – он поминал Ньютона, словно бы и в самом деле надлежало открыть в простонародных напевах какую-то великую истину, способную перевернуть музыкальный мир!.. Но тот, кто написал предуведомление, может быть, сам уже владел ключом к песенному царству, только не подписал под предуведомлением своего имени? Кто же он?

По счастливой случайности, его имя само раскрылось перед Глинкой. Это произошло в доме у Львовых. Там попрежнему играл на скрипке Алексей Федорович, и на прославленные квартетные вечера к Львовым попрежнему съезжались музыканты. Разумеется, при каждой возможности возил туда племянника и Иван Андреевич. Дядюшка все еще рассказывал Фильдову экспромту, и «маленькой Глинке» не раз приходилось играть на собраниях у Львовых. Племянника Ивана Андреевича изрядно хвалили, а пока дядюшка выслушивал эти комплименты, Мишель скрывался в какой-нибудь уголок. В библиотечной комнате у Львовых он и увидел «Собрание народных песен», облеченное в роскошный сафьян, а едва раскрыв его, зачитался предуведомлением.

– Любопытствуешь, государь мой? – Перед Глинкой стоял сам хозяин дома, Федор Петрович Львов, придворный генерал и музыкант. Суровый с виду старик взирал на юного гостя весьма благосклонно: должно быть, только что игранная Глинкой пассакалья Баха произвела впечатление, и поэтому генерал был не в обычай словоохотлив: – А ведомо ли тебе, что писаны сии песни с наших голосов? Двоюродник мой, Николай Александрович Львов, все сие дело замыслил: мы, молодые, пели, а господин Прач на ноты положил и бас пристроил.