Алексей Новиков - Впереди идущие

Белинский встал было с дивана и опять прилег.

– Кстати, Николай Алексеевич, – продолжал он без всякого перехода, – помните ли вы, что именно я усиленно рекомендовал вам познакомиться с Панаевыми?

Некрасов очень хорошо это помнил.

– Да, сударь! Прошу не забывать… Впрочем, это я так, к слову. К тому я вспомнил о Панаевых, – продолжал Белинский, – что на днях собираюсь прочесть у них свои «Мысли и заметки о русской литературе», которые приготовил для сборника.

«Заметки» были готовы, но чтение у Панаевых не состоялось.

Иван Сергеевич Тургенев, вернувшись из-за границы, застал Белинского в приступе злой лихорадки. Лицо его пылало жаром, он менял освежительные компрессы.

– В бреду или наяву вижу вас? – Белинский подал руку, рука была горячая, рукопожатие слабое. Но Белинский сел и сбросил компресс. – Очень я соскучился. Все съезжаются, а вас нет.

Тургенев начал было рассказывать о своих странствиях. За полгода отлучки успел побывать и в Париже, и на юге Франции, и в Пиренеях.

– А насчет итальянобесия как? Исцелились? – перебил Белинский.

– Нет, – не колеблясь отвечал Иван Сергеевич. – Что бы ни случилось со мной, каковы бы ни были горести, – а я их предвижу, – я умру, благословляя ниспосланное мне чувство.

За окнами лил осенний дождь, вперемежку сыпался с невидимого неба мокрый снег. Петербург был окутан непроглядной тьмой. А Иван Сергеевич и сейчас видел солнце, солнце светило ему там, где пребывала Полина Виардо.

Слушал Тургенева Виссарион Григорьевич и вдруг улыбнулся.

– Надо бы поучить вас уму-разуму, да ладно, будет на то время. Скажите, что дадите для нашего сборника?

– Могу, Виссарион Григорьевич, коли есть надобность, подбросить кое-какие переводы из Байрона или Гёте.

– А у нас им славная компания найдется. Даем перевод пьесы Шекспира. Если бы ругать вас почаще, право, вышел бы из вас толк. – А сам смотрел на Тургенева ласковыми глазами.

Как же было не околдовать Тургеневу автора «Бедных людей»!

– Что за человек! – восхищался Достоевский. – Поэт, талант, аристократ, богач, умен, образован, двадцать пять лет, – я не знаю, в чем природа отказала ему.

Тургенев в свою очередь заинтересовался Достоевским: недаром так щедр в похвалах ему Виссарион Григорьевич.

Белинский, глядя на съехавшихся друзей, не раз впадал в глубокое размышление. Странная выдалась осень. Безумствует от мнимой любви Достоевский. Тургенев тоже готов на безумства, но тут Виссарион Григорьевич не находит слова для осуждения. А что творится с Некрасовым?

Авдотья Яковлевна Панаева, частенько заходившая к Белинскому, принесла важные новости.

– В Петербург приехал интересный человек – Григорий Михайлович Толстой, – рассказывала гостья. – Мы познакомились с ним еще в нашу бытность в Париже. Мне привелось нередко слушать беседы нового знакомца с Бакуниным. Они сулили пришествие революции в Европу если не сегодня, так непременно завтра.

– Оба, стало быть, охочи до революционной фразы?

– Не мне о том судить. Помню только, что Толстой был неразлучен с Бакуниным и везде объявлял о единомыслии с ним. Меня, признаться, вот что удивляло в Толстом: из всех своих парижских знакомых он предпочитал встречи с теми, кто вращался среди блузников.

– А вот Иван Иванович, – вспомнил Белинский, – говорит, что до блузников у него руки не дошли. Эх, взять бы вам его в руки, голубушка Авдотья Яковлевна! – неожиданно вырвалось у Белинского. – Ну, рассказывайте дальше о Толстом.

– Да, пожалуй, и нечего долго рассказывать. Теперь Григорий Михайлович едет в свое имение и горит добрыми намерениями радикально улучшить жизнь крестьян. А я, Виссарион Григорьевич, простите за женскую слабость, думаю: в казанскую глушь едет человек прекрасного воспитания, умница, европеец, богач и, представьте, холостяк: какой же переполох поднимется среди тамошних помещиц с взрослыми дочерями на руках!

Авдотья Яковлевна смеялась так заразительно, что Виссарион Григорьевич начал ей вторить. Редко о ком-нибудь отзывалась Авдотья Яковлевна с таким воодушевлением. Должно быть, действительно необыкновенный человек этот Толстой.

Новые вести принес Панаев:

– Скорее поправляйтесь, Виссарион Григорьевич, готовлю вам интереснейшую встречу. А с кем – секрет.

– Вовсе не секрет, – отвечал Белинский. – О необыкновенном казанском помещике Толстом я уже наслышан.

– Откуда? – огорчился Панаев.

– От умнейшей и прекраснейшей Авдотьи Яковлевны, – объяснил Белинский. – Горе вам, Панаев, коли не умеете ее ценить!

Иван Иванович не обратил внимания на эту горячую аттестацию.

– Да где же знать Авдотье Яковлевне о том, что представляет собой Толстой? А вот не угодно ли? Казанский помещик выезжает за границу, знакомится с выдающимися журналистами Парижа, участвует в заседаниях социалистических комитетов и становится, прямо скажу, видной фигурой на европейском горизонте. Если мне не верите, спросите Бакунина или Боткина.

– О, Боткин! – с укоризной отозвался Белинский.

Василий Петрович Боткин, уехав в давнее время за границу, очень быстро расстался с Арманс, предавшись новой рефлексии. Потом он долго путешествовал по Испании, а теперь засел в Париже.

– А что Боткин? – переспросил Панаев. – Боткин готовит описание своего путешествия в Испанию, послушать его – пальчики оближешь. Очень увлекательно рассказывает об испанках… Кроме того, изучает сейчас Василий Петрович в Париже модную философию Огюста Конта. «Надо, говорит, иметь положительные основы для миросозерцания». Впрочем, я ведь не о Боткине начал речь…

Кто ни приходил, все рассказывали о Толстом. Но наиболее интересные сведения получил Виссарион Григорьевич от Анненкова.

– Очень замечательный человек этот Толстой, – рассказывал Павел Васильевич. – Конечно, сильна в нем барская закваска. К тому же широкая душа. Сдается, он и к цыганам при случае закатится и сам под гитару зальется, – опасный для женщин человек. Но суть не в том. Будучи за границей, стал он вхож в социалистические круги и даже принимал участие в важнейшем интернациональном совещании. Из русских участвовали в том совещании Бакунин, Боткин, вам хорошо ведомые, и Толстой, от французов и немцев – разные нынешние знаменитости, и, между прочим, молодой ученый Карл Маркс.

– Тот самый, что выпустил в Париже «Немецко-французский ежегодник»?

– Именно о Марксе больше всего рассказывает Толстой. Послушать его – диву даться! Ученый, но весь ушел в политику. Впрочем, и политика, по мнению Маркса, тоже должна стать наукой. И ему же суждена будто бы какая-то новая роль в рабочем движении. Но тут у Толстого вышел спор с Бакуниным. Бакунин остается единомышленником Прудона, а о Марксе говорит, что тот портит рабочих и делает их резонерами. Трудно издали разобраться во всех этих спорах, Виссарион Григорьевич, но столь же трудно отрицать, что пролетариат приобретает все больше сторонников. Поеду, – продолжал Павел Васильевич, – за границу, сам посмотрю: какой он такой, этот Маркс? Если верить Григорию Михайловичу Толстому – выдающаяся фигура.