Хенрик Хинц - Гуго Коллонтай

Идея связи науки с практикой часто отождествлялась и отождествляется с точкой зрения отказа от решения принципиальных мировоззренческих проблем и сталкивания науки на позиции плоского утилитаризма. Однако в творчестве Коллонтая эта идея выступает исключительно как убеждение в том, что наука, вырастающая из практических потребностей жизни и служащая этим потребностям, должна составлять единственную основу формирования общего взгляда на природу и общество. Соединение утилитаристской точки зрения с защитой мировоззренческих ценностей науки делает Коллонтая предтечей тех направлений польской культуры XIX в., которые не останавливались перед радикальными решениями как философских, так и социальных вопросов [14] Заметим, что попытка определить коллонтаевскую программу науки как эмпиристскую и предпозитивистскую, предшествовавшую позитивизму, как это делает И. Стасевич (см. 86, 187), не удачна. Коллонтаю по сути дела была чужда позиция позитивистского познавательного минимализма; для него также был неприемлем отказ от мировоззренческой ценности науки, что свойственно ее позитивистскому пониманию (прим. авт.). .

Не подлежит сомнению, что понимаемая таким образом программа связи науки с потребностями жизни соединялась у Коллонтая с убеждением в особом значении науки и образования в общественном развитии. Однако встает вопрос: считал ли Коллонтай, как многие писатели его времени, что наука и просвещение являются тем фактором, который оказывает решающее влияние (в причинном смысле этого слова) на развитие экономических, социальных и политических форм общественной жизни? По данному вопросу точка зрения Коллонтая неоднозначна. В первоначальный период жизни и деятельности у него преобладало типично просветительское преувеличение роли науки и просвещения; более того, ему было свойственно зачастую истолковывать эти факторы как основные и детерминирующие общественное развитие. Но уже во время краковской реформы Коллонтай освобождается от иллюзий относительно того, что всестороннее возрождение страны может совершиться только благодаря развитию науки и росту просвещения [15] Об этом свидетельствует уже его письмо к Головчицу от 26 октября 1785 г. (Archiwum Glowne Akt Dawnych, tzw Metryka Litewska, IX, 95) (прим. авт.). . Уже тогда он высказывается в пользу того, что без уничтожения преимуществ великих светских и духовных феодалов невозможно возрождение страны, в том числе и науки. Коллонтай был достаточно глубоким политиком, чтобы не видеть, что только политическая борьба, а не деятельность на ниве просвещения может оказать решающее влияние на направление развития страны, хотя совершенно верно и то, что просветительской деятельности он отводил огромную роль.

В связи с этим интересна позиция Коллонтая как автора «Писем анонима» по вопросу взаимосвязи свободы и просвещения крестьян, остающихся в феодальной зависимости. Здесь он последовательно выступал против тех, кто, становясь в позу друзей народа, делал вид, что соглашается на социальные реформы и даже на освобождение крестьянства от феодальной зависимости, но при условии, что сначала надо просветить народ, ибо он слишком темен и не способен принять «святого дара свободы» (28, 2 , 174. 21, 202–203). Эта фразеология консерваторов всех времен встретилась с острым возражением с его стороны, ибо он считал, что свобода является условием прогресса просвещения. Это убеждение Коллонтая прочно вошло в наследие прогрессивной и демократической мысли в Польше.

Постулат о практической ориентации науки и образования может вызвать сомнения относительно программы науки в области исследования вопросов, выходящих за рамки сиюминутных потребностей. Однако сам Коллонтай не дает повода для подобного сомнения, провозглашая, что истинно великая наука должна «иметь творческий дух». Это положение требует никогда «не останавливаться на науках, доставшихся нам от прошлого», смело разрушать ложные, устаревшие взгляды и неустанно стремиться к расширению сферы человеческого знания. Уже обращалось внимание на то, что образцом с этой точки зрения для Коллонтая был Николай Коперник, который своим научным примером способствовал его борьбе за возрождение науки в Польше. Признание новаторства и творческого характера исследований в качестве основного принципа научной деятельности было вызовом, сознательно брошенным авторитарности схоластики. Это снова был тот удар, который попадал в теологию, лишая ее права называться наукой, поскольку по своей сути она не допускала никаких обновлений, не исследовала, не открывала новых истин, занимаясь исключительно обоснованием догматов (см. 23, 1 , 168).

Принятие в расчет потребностей жизни призвано содействовать творческому характеру науки и не ограничивать горизонтов в ее земной службе потребностями момента. Важнейшим среди условий творческого развития науки Коллонтай признавал «свободу философствования», которую он считал «душой открытий» (25, 158). В условиях Польши XVIII в. даже в этом виде обобщенно сформулированный постулат значил многое. В своих сочинениях Коллонтай стремился разработать как можно шире и глубже это положение. Прежде чем перейти к рассмотрению его высказываний, заметим, что хотя он и говорит о свободе «философствования», но в действительности речь идет у него о свободе научных исследований вообще. Главным содержанием этого требования было освобождение науки от поповщины, от подчинения ее церкви и религии.

В Польше эта задача заключалась в первую очередь в том, чтобы организационно отделить школу и науку от церкви. Собственно, Эдукационная комиссия впервые начала систематически действовать в пользу освобождения польской науки от «римского двора». Коллонтай расценивал опеку «римского двора» как причину упадка Краковской академии. Эта опека вынуждала академию приспосабливаться к вкусам этого двора, «который отвергал все нововведения, если убеждался, что они приносят вред устаревшим, но выгодным для него мнениям. В этом и заключается основная причина столь длительного сна, в котором пребывала эта школа» (16, 458). Отгораживание некогда процветавшего учебного заведения от веяний новых философских и естественнонаучных теорий привело к застою науки и ее «долгому летаргическому сну». Как же могла развиваться наука, если «о Декарте, Гассенди, Лейбнице и Ньютоне в Краковском университете не говорилось, их философские системы просто отбрасывались! Кончалось всегда тем, что христианский философ не имел права идти за новыми философскими учениями, он должен был держаться только одной, а именно аристотелевой, философии, подправленной св. Фомой» (там же, 456). В академию был закрыт доступ истинам, которые провозгласил Ф. Бэкон в «Organon scientiarum», Эразм Роттердамский в «Похвале глупости», где он высмеял существующий способ обучения в школах (см. там же, 457). Закон, принуждавший академиков присягать на верность католицизму, был красноречивым проявлением обуздания науки римской церковью. Это закабаление привело к тому, что «высшие школы в католических странах приходили в упадок, а у диссидентов [16] Диссидентами (от лат. dissidentes — отделённые) называли тех, кто не принадлежал к официальной церкви. В Польше диссидентами называли всех некатоликов, и прежде всего протестантов (прим. пер.). , наоборот, процветали, так как у них папские буллы потеряли былой авторитет» (там же, 457).