Нина Аленникова - Русская трагедия. Дороги дальние, невозвратные

Кроме названного мной командного состава экипажа, было немало пассажиров-эмигрантов, которых капитан подобрал в Константинополе. Из всех особенно запомнилась мне некая мадам Соллогуб 25, весьма авторитетная дама. Она так категорически высказывала свои мнения о чем бы то ни было, что собеседник очень быстро стушевывался и старался улизнуть. Меня она сразу же невзлюбила. Когда за обедом в кают-компании почему-то выяснилось, что я бывшая институтка, она направила на меня свой лорнет с восклицанием: «Как? Вы институт окончили?» – с такой интонацией, как будто это была вещь невозможная! Во всяком случае, маловероятная. Я не обиделась, но невольно подумала, что все эти годы лишений, бегства, страха, вероятно, отозвались на моей наружности и сняли полировку институтского воспитания.

Были и симпатичные люди. Особенно отличалась семья Оглобленских, муж, жена и прелестная девочка Таточка, лет тринадцати. Они весело и кротко переносили свое эмигрантское положение. Надо сказать, что у всех был большой оптимизм, все твердо верили, что совершится какой-то переворот и мы скоро сможем вернуться на родину. Особенно на это надеялся Вова. Я лично совершенно не верила в наше возвращение! Этому отчасти способствовало давнее предсказание хироманта, которого я с подругой Женей посетила, будучи еще совсем юной. Очутившись за границей, мне невольно вспомнился наш замечательный визит к хироманту и предсказания, которые исполнялись в точности одно за другим… Когда же я намекала на них Вове, он страшно сердился и уверял меня, что это сплошной вздор и глупость верить в него… Не желая его расстраивать, я больше не упоминала о злополучном хироманте.

По прибытии в Бизерту мы сразу же стали на рейде. К нам явилась французская полиция. Капитан меня тотчас же вызвал, надо было разговаривать с ними. После тщательного осмотра бумаг, в которых полиция ничего не могла разобрать, они мне объявили, что мы все должны пройти через карантин. Поэтому завтра же нас спустят на берег в местный госпиталь. Они рассматривали нас с большим любопытством, удивлялись, что мы нисколько не унываем, наоборот, веселы и довольны! На другой же день пришли катера и увезли нас на берег.

Бизерта, со своими жиденькими пальмами, показалась мне неприветливой и даже убогой. В госпитале мы пробыли сутки, женщины и дети спали в общей палате. Первые минуты на земле нам трудно было ходить, мы шатались. Мы все расхаживали в невероятных халатах, которыми нас снабдила администрация. Все это нам казалось смешным и забавным, шутили и обменивались впечатлениями с нашими мужчинами, которых встречали в коридоpax. Когда же настал час нашего возвращения, все радостно вздохнули. Все мы почувствовали, что наш русский корабль – это часть утерянной нами родины, часть, за которую мы рады ухватиться и держаться за нее до последнего.

Время проходило быстро, дни текли за днями; лично я была очень занята. Маленькие дети требовали постоянного ухода. Мальчик плакал по ночам, это было особенно мучительно для Вовы, который выстаивал вахты по четыре часа на мостике и никогда не мог отдохнуть. Отсутствие сна сказывалось на его нервах. Доктор с соседнего корабля посоветовал мне бросить кормить маленького, приписывая передачу ему моей нервности. Кроме вечных стирок детского белья, кормежки ребят, у меня была машинка капитана, на которой я быстро научилась печатать его бесконечные письма, хотя я чувствовала их абсолютную бесполезность. Мне было ясно, что мы попали под общий, беспощадный закон эмиграции.

Арабы, в белых тогах и повязках на голове, подвозили нам на катерах провизию. Рождество Христово мы отпраздновали в кают-компании по-семейному, но Новый год решили встретить весело, по-русски, с обильными возлияниями, тем более что у капитана были большие запасы всевозможных напитков. Решили, что праздновать будем в трюме, специально вычищенном матросами, и весь состав команды будет участвовать.

Среди матросов было немало интеллигентной молодежи, попавшей случайно. Некоторые из них специально устроились, чтобы поплавать за границей. Были, конечно, и совершенно простые люди, например добродушный матрос Кротов. Он очень привязался к моим детям, особенно к Олечке. Часто приходил за ними, забирал их в кубрик, сажал мальчика на подстеленную бурку на пол. Все матросы с ними забавлялись, особенно с девочкой, ее называли «артельная душа». Их помощь была для меня незаменимой… Благодаря детям я подружилась с матросней. Вскоре они начали просить меня давать им уроки французского языка. Особенно настаивал на этом молодой юрист, Лев Сулейманович, но были и другие. Когда я заговорила об этом с капитаном, он неожиданно пришел в восторг. Заявил, что после праздников непременно организует две группы учеников. Сам будет брать у меня уроки в первой группе, то есть ничего не знающей. Будет платить мне за все преподавание. Я решила применить систему Берлица. Мне казалось, что это практичнее всего, особенно для неграмотных. Но этот проект был на «после». Надо было приготовиться к празднику. Мы выработали программу, в которой участвовали многие, кто пел, кто танцевал. Я должна была исполнить танец Арлекина, затем жонглировать четырьмя мячами, мой коронный номер с детства. Костюм Арлекина помогла мне смастерить сестра механика Гофмана Вера Александровна, умевшая хорошо шить.

Веселились мы в этом большом трюме от души. С восьми тридцати вечера начались все выступления и закончились к десяти часам с половиной. Потом загремела музыка, были граммофоны, гитары, балалайки, гармонии. Матросы составили настоящий оркестр. Я танцевала с Львом Сулеймановичем, а также с Кротовым, который прекрасно отплясывал польку. В половине двенадцатого мы отправились наверх ужинать. Команда тоже приготовилась к своей трапезе.

Было так замечательно встречать этот Новый год, на который мы возлагали столь горячие надежды. Тосты произносились один за другим. Большая часть из них была за счастливое возвращение на родину. В полночь все бокалы были наполнены золотистым, искрящимся шампанским. Когда же послышался стук отбиваемых ударов, все сожгли записки с задуманными желаниями и проглотили пепел. Затем начались поздравления, объятия, поцелуи, пожелания, сводившиеся все к одному общему могучему, но и бессильному, опять же к возвращению домой. Ужин тянулся так долго, что мне приходилось несколько раз подыматься наверх в каюту, чтобы удостовериться, что дети спят. Как это ни странно, но они действительно спали и не проявляли никакого беспокойства.

После праздников жизнь потекла еще монотоннее, но для меня она сделалась еще активнее, так как прибавились занятия с командой, разделенной на две группы. К первой принадлежал наш капитан, который действительно ничего не знал. Он произносил французские слова весьма забавно, со своим украинским акцентом, да и по-русски он говорил с этим своим природным хохлацким произношением, напирая на букву «э». О нем мне подробно рассказал муж, который его очень уважал. Родители Якова Ивановича Подгорного были очень скромной среды, жители Таганрога. С детства его тянуло к морю. Он блестяще окончил Коммерческую школу флота; во время Японской войны был призван с чином прапорщика. После служил в Адмиралтействе и изобрел прибор в усовершенствование стрельбы торпедного аппарата Джевецкого. Был произведен в чин лейтенанта военного флота, во время войны очень отличился в подводном плавании. Карьера его была обеспечена. Яков Иванович был очень гостеприимен, добродушен, любил ухаживать за дамами и выпить рюмку водки. От его существа веяло радостным оптимизмом. Было приятно с ним разговаривать и было очень просто иметь с ним дело, какое бы оно ни было, просто и легко!