Норман Оллестад - Без ума от шторма, или Как мой суровый, дикий и восхитительно непредсказуемый отец учил меня жизни

Среди наших раздались нервные смешки. Я направился к заднему двору, и ребята потянулись за мной. Мы проехали в ворота черного хода и оказались на яркой зеленой лужайке с волнистыми холмиками. По краям она была обсажена розовыми кустами и разными цветами. Мы обогнули угол, и все гости – человек этак двадцать пять – обернулись на нас. Мисси, хозяйка вечеринки, и ее богатенькие подружки возлежали у бассейна в шезлонгах, на огромных розовых полотенцах. Она подняла на лоб дорогущие темные очки марки «Рэй-Бэн» и небрежно помахала нам одними пальцами: ей было фиолетово наше присутствие.

На нас устремились глаза всех мальчишек. Мне опять захотелось кому-нибудь врезать, чтобы немного разрядиться. Искушение было велико. Я бросил на них сердитый взгляд в надежде, что они окрысятся в ответ. Но зацепить никого не удалось. Тогда я с самодовольным видом направился к кулеру и налил себе пива.

Сидя на скейтах, мы лупили ногами по стульям и скамейкам – протест против цивилизации – и, потягивая пивко, обсуждали владения Мисси. Прикидывали, где можно оборудовать рампу-полубочку [62]и не осушить ли нам бассейн, чтобы покататься по дну.

Мисси поднялась с шезлонга, поправила бикини и двинулась к нам, покачивая бедрами.

– Мальчики, вы должны пообещать, что будете умничками, ясно? – сказала она.

– А можно спустить воду из бассейна? – спросил я.

– Норман, это абсолютно исключено! Если вы что-нибудь вытворите с бассейном, я вызову полицию. Серьезно!

– А где твои родители?

– Их нет в городе, но домработница здесь, так что…

– Так что мы можем как следует побеситься!

Моя реплика была встречена смехом и одобрительными выкриками.

Одна из богатеньких девочек, которую я никогда прежде не видел, что-то возразила. Я резко развернулся, подошел к шезлонгу и заглянул ей в лицо.

– Что ты сказала?

Она была очень хорошенькой. Идеальные волосы. Гладкая, ровная кожа.На девочке было роскошное золотистое платье и шикарные золотистые сандалии, а к груди она прижимала гофрированную сумочку. Говорила она с акцентом – похоже, английским, а когда я к ней обратился, губы ее собрались в трубочку.

– Ты невоспитанный и неразумный мальчишка, – выговорила она, в прямом смысле задрав нос.

– К черту разумность, – сказал я. – Это скучно.

– У тебя что-то случилось? – спросила она.

Я уже открыл рот, чтобы ответить, и вдруг увидел, что все вокруг пялятся на меня. Слова застряли в горле. Мне казалось, что все видят, какой я на самом деле странный и жалкий, и я испугался.

Я схватил девочку за руку, выволок ее из шезлонга и спихнул в бассейн.

Когда она появилась из-под воды, волосы налипли ей на лицо, а руки запутались в платье, пузырящемся на поверхности воды. Я решил, что мне придется нырнуть и спасти ее. Половина гостей хохотали.

На помощь пришли несколько девчонок и мальчишка: они прыгнули в бассейн и вытащили мою жертву. Ее глаза и нос были залеплены спутанными мокрыми волосами, губы дрожали. Сквозь намокшую золотистую материю просвечивали соски.

Мисси и компания увели девочку в дом, и вечеринка сдохла. Я боялся встретиться с кем-нибудь взглядом, поэтому открыл еще одну банку пива и укатил к теннисному корту. Там, на гладком бетоне, я упражнялся в скольжении на хвосте с прогибом назад. Я думал о том, как плакала та девочка, о ее измятом платье, прилипшем к телу, как целлофан. Все эти мысли вызвали странное ощущение пустоты на лице, будто оно втягивается внутрь черепа. Казалось, с меня слезает кожа, полностью обнажая мои жилистые мышцы. Искореженная, гротескная фигура мальчика. Интересно, что подумал бы обо мне отец, взгляни он на меня сейчас?

Появилась Мисси в сопровождении двух полицейских. Пора было сваливать. Я показал полицейским средний палец, мы похватали свои доски и выбежали за ворота.

На автобусе мы доехали до Вествуда и там ввязались в драку с ребятами из школы имени Эмерсона [63]. Трое здоровенных эмерсоновских парней зажали одного из наших в телефонной будке. Все остальные тоже с кем-то дрались. Я опять оказался в стороне. Вспомнил, как на похоронах отца какой-то человек рассказывал, что однажды во время матча на него набросилась толпа фанатов футбольной команды Стэнфорда, и мой отец был единственным, кто за него вступился. Я со всех ног побежал к телефонной будке и огрел двух здоровяков скейтом по спине. От удара они отскочили в разные стороны, и нам удалось улизнуть как раз под звуки приближающихся полицейских сирен.

Все наши разбежались кто куда, а я спрятался на вершине той памятной горы, где меня ласкала Шэрон. Потом окольными путями вернулся на бульвар Сансет и сел на автобус до дома. Я вернулся как раз перед комендантским часом. Ник был наверху, смотрел телевизор. Он спросил, откуда у меня царапина на носу.

– Да вот, упал со скейта, – ответил я.

Я пошел вниз и взглянул на себя в зеркало. Я и не помнил, когда получил по носу. В глазах сквозила усталость, а под ними синели темные круги, как у больного. Меня била дрожь. Я сказал себе, что богатенькая телочка получила по заслугам. Но едва вспомнил ее трясущиеся губы и то, как она ковыляла к дому в испорченном платье, мне опять стало не по себе, и я отвернулся от отражения в зеркале.

На следующее утро я проснулся все еще на взводе. Поехал в Топангу и вышел в море, ни с кем не поздоровавшись. То и дело подрезал всех серферов, кроме «легенд» и Рохлоффа. Ударил здоровенного парня по имени Бенджи за то, что тот плеснул мне в глаза водой, когда я взобрался на его волну. Он схватил меня за волосы и обмакнул мою голову в воду. Шейн крикнул ему, чтобы он отстал. Бенджи отпустил меня, я послал его в жопу и погреб к мысу.

– Норм, мы прикрыли твою задницу, – сказал Шейн. – Но вообще-то тебе, того… надо бы сбавить обороты.

Я кивнул.

Агрессия и гнев охватили меня с удвоенной силой, аж то трясучки, и я лажал одну волну за другой: то зарывался бортом, то слишком широко входил в повороты. Бенджи взял за правило каждый раз громко смеяться. Но я напомнил себе, что он не посмеет меня тронуть, пусть даже я того заслуживаю, и смаковал эту несправедливость.

Мне исполнилось 13, и в то лето половину своего времени я проводил в драках. Меня то и дело мутузили, и каждый удар по носу, в челюсть или по ребрам приносил странное удовлетворение. Даже если меня отделывали по полной, я всегда умудрялся нанести пару ударов, которые противник не скоро забудет. Порой я казался себе сильнее, когда получал побои, а не наносил их. Я знал, что могу вынести все что угодно, и от этого чувствовал себя победителем, несмотря на синяк под глазом и разбитый до крови нос.

Той осенью я учился хуже, чем обычно, и Ник посадил меня под домашний арест на месяц.