Сборник - «С Богом, верой и штыком!» Отечественная война 1812 года в мемуарах, документах и художественных произведениях

18 сентября 1812 г.

Вот вам, дорогой друг, мой обстоятельный ответ. Нечего дивиться, когда на человека, постигнутого несчастием, нападают и его терзают. Я никогда не обманывался на этот счет и знал, что со мной поступят так же, чуть судьба перестанет мне благоприятствовать. Мне суждено, быть может, лишиться даже друзей, на которых я всего больше рассчитывал. Все это, по несчастью, в порядке вещей в здешнем мире!

Мне всегда претило, а особенно при несчастии, утомлять кого бы то ни было подробностями о себе самом; но, по моей к Вам искренней привязанности, я делаю над собой усилие и изложу Вам дела в том виде, как они мне представляются.

Что может быть лучше, как руководиться своими убеждениями? Им только и следовал я, назначая Барклая главнокомандующим 1-й армией, помня его заслуги в прошлые войны с французами и шведами. Я убежден, что он превосходит Багратиона в знаниях. Грубые ошибки, сделанные сим последним и бывшие отчасти причиной наших неудач, только подкрепили меня в этом убеждении, и я меньше чем когда-либо мог считать его способным быть во главе обеих армий, соединенных под Смоленском. Хотя я и не вынес большого удовлетворения из немногого высказанного в мое присутствие Барклаем, но все же считаю его менее несведующим в стратегии, чем Багратион, который ничего в ней не смыслит. Да, наконец, у меня тогда, по тому же убеждению, никого не было лучшего для назначения.

‹…›

В Петербурге я нашел всех за назначение главнокомандующим старика Кутузова – это было единодушное желание. То, что я знаю об этом человеке, заставляло меня сначала противиться его назначению; но когда Ростопчин, в своем письме ко мне от 5 августа, известил меня, что и в Москве все за Кутузова, не считая Барклая и Багратиона годными для главного начальства, и когда, как нарочно, Барклай делал глупость за глупостью под Смоленском, мне не оставалось ничего другого, как сдаться на общее желание. И в настоящую минуту я думаю, что при обстоятельствах, в которых мы находились, мне нельзя было не выбрать из трех, одинаково не подходящих в главнокомандующие генералов того, за которого были все.

Перейдем теперь к предмету, касающемуся меня гораздо ближе, – к моей личной чести. Признаюсь, что дотрагиваться до этой струны мне еще тяжелей и что, по крайней мере в Ваших глазах, я считал ее безупречной. Мне не верится даже, что Вы говорите в Вашем письме о той личной храбрости, которую умеет проявлять каждый солдат и в которой я не вижу никакой заслуги. Впрочем, если я настолько унижен, что должен останавливаться и на этом, то скажу Вам, что гренадеры Малорусского и Киевского полков могут засвидетельствовать Вам, что я не хуже всякого другого спокойно выдерживаю огонь неприятеля. Но, повторяю, мне не верится, чтобы речь шла о подобной храбрости, и я полагаю, что Вы говорите о храбрости духа: ей можно придать цену, когда призван к чему-нибудь более выдающемуся. Останься я при армии, может быть, мне удалось бы убедить Вас, что я не обделен и таким мужеством.

Но вот чего я не могу понять. Вы писали Георгию (принц Георгий Ольденбургский, муж великой княгини Екатерины Павловны. – Ред) в Вильну о желании Вашем, чтоб я уехал из армии; Вы писали ко мне в письме, которое привез Вельяшев: «Ради бога, не принимайте решения лично командовать армией, так как немедленно нужен главнокомандующий, к которому войско имело бы доверие, а Вы, в этом отношении, не можете вселить никакого! Кроме того, неудачи, понесенные Вами, были бы непоправимым злом, по чувству, которое они вызвали бы». После того как решено положительно, что я не могу вселять никакого доверия, не понимаю, говорю я, что хотите Вы сказать мне в Вашем последнем письме: «Спасите Вашу затронутую честь! Ваше присутствие может вернуть Вам умы». Подразумеваете ли вы под этим мое нахождение при армии? И каким образом согласить эти два совета, столь противоположные один другому?

После того как я пожертвовал для пользы моим самолюбием, оставив армию, где полагали, что я приношу вред, снимая с генералов всякую ответственность, не внушаю войску никакого доверия и делаю более прискорбными поставленные мне в вину поражения, чем те, которые зачли бы за генералами, судите, дорогой друг, как мне должно быть мучительно услышать, что моя честь подвергается нападкам. Ведь я поступил, как того желали; я же только и желал быть с армией, и до назначения Кутузова я твердо решил вернуться к ней, отказался же от этого лишь после, отчасти вспоминая то, что произошло в Аустерлице от лживого характера Кутузова, отчасти по советам Вашим и многих других, согласных с Вами.

Если Вы спрашиваете, почему я не поехал в Москву, скажу в ответ, что я не говорил никому насчет этой поездки и никому ничего не обещал. Ростопчин в своих письмах очень просил меня приехать в Москву; но писал он об этом до отступления от Смоленска, следовательно, во время моей поездки в Финляндию, когда я не мог этого сделать. А затем, в письме от 14 августа, он пишет, напротив: «Теперь, Ваше величество, перехожу к самому важному, то есть к Вашему прибытию сюда. Нет никакого сомнения, что Ваше присутствие возбудит еще больше восторженности, но, если до Вашего приезда дела не будут к нашей выгоде, общая тревога только увеличится от Вашего присутствия; и так как Вам ни в каком случае нельзя рисковать собой, то лучше будет, если Вы решитесь отложить Ваш отъезд из Петербурга до получения каких-нибудь известий, которые изменят к лучшему настоящее положение дел».

Разберемте же, мог ли я поехать в Москву? Раз было очевидно установлено, что я собой приношу армии больше вреда, чем пользы, приличествовало ли мне быть там, куда стягивалась армия, отступив от Смоленска? Для меня недопустима была мысль, что Москва будет оставлена таким недостойным образом; но я должен был, однако, допустить эту возможность после одного или двух проигранных сражений. Каково было бы мне в Москве и не за тем ли бы я приехал туда, чтоб вместе с другими собрать пожитки и убираться из нее?…

В Петербург я вернулся с 21-го на 22-е. Предположим, что я выехал бы на другой же день, – я прибыл бы в Москву только 26-го. Следовательно, я не имел бы даже возможности остановить гибельное отступление, сделанное в ночь сражения и погубившее все. Судите, чем бы я был тогда в Москве? Не сделали бы меня одного, и справедливо, ответственным за все события, происшедшие от этого отступления, раз я был так близко? А между тем мог ли я помешать случившемуся, когда пренебрегли воспользоваться победой и потеряли благоприятные минуты? Я бы, значит, приехал для того только, чтоб на меня легла тяжесть позора, до которого довели другие.