Геннадий Аксенов - Вернадский

Древнейшие найденные цифры дадут нам время распада урана и обнаружения границы, когда осадочные породы самого древнего возраста превращаются в так называемые метаморфические породы. И тогда время метаморфизма надо принять за точку отсчета, за первый год, и запустить часы правильно — вперед, как мы это делаем в историографии человека. С каким шагом — задается Вернадский вопросом. Основная единица остается космической — год. Но для медленных геологических событий предлагает новую единицу счета в 100 тысяч лет — время существования человеческого вида. Вернадский называет ее декамириада.

Конечно, такое революционное предложение сразу не могло пройти. Но Вернадский и не надеялся на быстрый эффект. Вряд ли идея могла быть по достоинству оценена слушателями, поскольку для нее надо быть знакомым с понятием о живом веществе, вечности жизни и о единстве биологической эволюции и геологической истории. Но мысль о единстве природы и о значении радиогеологии захватила присутствующих. «Я сам чувствовал и слышал, что речь произвела впечатление и выслушана была очень внимательно. Мне говорили, что мой доклад был одним из самых интересных» 6, — писал он позднее.

Зато надеялся на образованную в рамках МГК новую комиссию — по определению геологического возраста: площадку для общения радиогеологов всего мира. Себя предложил в заместители, а председателем избрали американца Лейна. Следующая сессия конгресса должна была состояться в Лондоне в 1940 году, но по известным причинам — не состоялась, а Вернадский очень рассчитывал поехать на нее и даже готовился. Так в его идеи о возрасте Земли и о декамириаде, как это часто бывало в истории науки, — вмешалась история людей. Но главное сделано. Ставшая для него давно привычной радиогеология утверждена.

Но какова несправедливость! Голова умственно свежа и ясна, работается хорошо, а тело отказывается служить. Живешь в двух несовпадающих режимах времени.

В столовой за обедом Вернадский вдруг почувствовал неладное. Хотел взять с тарелки кусок курицы и не мог. Пальцы не слушались. Правая рука начала неметь. Затем онемение распространилось и на ногу.

Встревоженная Наталия Егоровна отвела его в номер и уложила. Врач определил нарушение кровообращения вследствие сердечной аритмии. 10 сентября Владимир Иванович диктует Наталии Егоровне письмо Ферсману, которому всю весну и лето писал нежные и ободряющие письма, потому что тот лежал в ленинградской больнице в ужасном состоянии; не в порядке сердце, печень, почки:

«Я чувствую себя умственно совершенно свежим и “молодым”, стараюсь не думать о моей книге, в частности, о ноосфере, хотя ясно вижу, что у меня идет глубокий подсознательный процесс, который неожиданно для меня вдруг вскрывается в отдельных заключениях, тезисах, представлениях. <���…>

Смотрели меня два специалиста (консилиум) <���…>. Оба дают благоприятный диагноз и думают, что восстановится свободное владение правой рукой, что я через немного месяцев смогу вернуться к своей книге. <���…> Понемногу, но очень медленно, но все же способность владения пальцами явно восстанавливается. Через три дня позволят встать с постели и постепенно переходить к нормальной жизни» 7.

Несколько менее оптимистично оценивает положение в письме Личкову: «Вот какова человеческая жизнь! Конечно, несколько дерзко было, как я Вам писал, начать писать главную работу жизни в 73 года. Заниматься и читать серьезное мне совсем запрещают месяца на два, на три. Еще не знаю, как мы их проведем. Голова чрезвычайно свежа, и мысль работает, как прежде» 8. В конце месяца ему же сообщает, что медленно восстанавливается, уже может писать правой рукой и что почерк стал не очень разборчивым. Действительно, до того, хотя и нелегкий, мелкий, как у многих близоруких людей, но четкий и характерный почерк его с осени 1937 года резко изменился, стал ломким, неровным. Читать поздние рукописи Вернадского — весьма непростая задача.

Но как же книга? Снова, как и в 1916 году, возникло чувство, что внешние обстоятельства не дадут сделать главное. Теперь под угрозой заветная «книга жизни». Она уже существует в двух отработанных и отвергнутых вариантах и, в сущности, пока живет лишь в его воображении.

Если не знать многих деталей из жизни Вернадского в те годы, может сложиться такая схема. Ученый живет в своем интеллектуальном одиночестве в уютном особнячке. Он мало кого видит, не желая компрометировать других знакомством с «мистиком и идеалистом», чтобы не подвергать их опасности. Некоторые мемуаристы добавляли материала к этой умозрительной схеме. Они писали, что Вернадский тогда почти не вел разговоров за пределами специальности. Но ему действительно неинтересны бытовые разговоры, пересуды и сплетни. Как только возникал такой разговор, его взгляд становился отсутствующим, он уходил в себя. Конечно, думали люди про себя, Вернадский осторожничает.

Легко сбиться на образ булгаковского Мастера. Вот он в уединении творит великое в своем тихом, увитом плющом домике (а ведь они жили в двух шагах — Булгаков и Вернадский); вот он в своем старом халате и черной шапочке размышляет в кресле-качалке, а верная Наталия Егоровна (постаревшая Маргарита) подает ему в кабинет кофе. Ничего общего с действительным литературный образ не имеет. Одинокого мудреца, живущего в сферах мысли и творчества за пределами окружающего, — не было. (Правда, кресло-качалка как раз имелось.)

Теперь, когда стали известны его дневники, открыт архив, умозрительная концепция уединенности разлетелась в прах. Конечно, он мало где бывает за пределами треугольника: Дурновский переулок, Большая Калужская улица (Академия наук) и Старомонетный переулок (БИОГЕЛ). Летом треугольник поворачивался и вместо особнячка в Дурновском возникал другой угол — санаторий в Узком.

Конечно, он не бывает на официальных торжествах, приемах, заседаниях и т. п. Собрания стали чрезвычайно опасными и, во всяком случае, неприемлемыми для него по моральным соображениям. Там кого-нибудь постоянно клеймят, требуют смертной казни «подлым убийцам, троцкистско-зи-новьевской банде». Вернадский тщательно следит, чтобы его имя не появилось в письмах осуждения врагов народа . 13 марта 1938 года записывает: «Как-то звонили от Комарова (президент академии после Карпинского. — Г. А.) — хотели, чтобы я подписался под заявлением академиков — я лежал, не мог подойти к телефону и сказал, что не зная что — не подписываю. Боялся, что вставят. <���…> Но нет (“Известия”).

Для меня неприемлемо всякое убийство, и смертная казнь в том числе — твердо и непреклонно. Чем больше жизнь идет, тем больше и яснее. Вспоминается мое выступление в Государственном совете (и записка — в ней я первый [в России] указал [на необходимость отмены смертной казни])» 9. Днем раньше в «Известиях» действительно появилось письмо за подписями семнадцати академиков под заголовком «Шайке фашистских бандитов не должно быть пощады». Среди них, к сожалению, было немало его старых друзей.