Геннадий Аксенов - Вернадский

В это время мыслится очень много. И постоянно самые разнообразные вспоминаются вещи, что, по-видимому, не стоит ни в какой связи с картиной местности, с научным наблюдением и размышлением при виде ее.

Но для меня совсем ясно, что именно все это находится в связи, так как научное наблюдение и размышление есть наиболее полное и ясное проявление моего духа, и в это время все его стороны напряжены и в это время “сознание” бьет самым сильным темпом.

Так и сегодня, так и теперь, передо мной пролетела такая масса самых разнообразных мыслей, фантазий, впечатлений, что я бы потерялся, если бы стал делать “психологический” разбор всех этих проявлений» 17.

Перед нами сокровенная жизнь души натуралиста, переживающего все бессловесные темные века химических и геологических превращений. Он быстро проникает в ландшафты времен динозавров, переживает геологические века. Именно что переживает. Истина не достигается только наблюдением, экспериментом да книгами, которые поставляют лишь материал для чувствования. И в ученой жизни есть своя мистика, свои волны внутренней жизни. Вернадский лишь начинает постигать всю глубину своего внимания к потаенной жизни природы, к ее внутренним законам.

В следующем, 1895 году едет на Урал, который поразил его своей дикой красотой и рассказами жителей о не менее дикой крепостной жизни. Над местностью, напоминавшей в увеличенном масштабе Саксонскую Швейцарию, казалось, витали духи прошлого. Еще целы были следы жестокости владельцев заводов, горных инженеров и страстно ненавидевших свое ярмо приписных крестьян. Известно, как много владельцев разорилось с дарованием воли. Крестьяне попросту разбежались тогда с заводов.

Вернадского поразило также повсеместное расхищение природных богатств Урала. Однако он ехал не для сбора обличительного материала, а для составления маршрутов минералогических экскурсий.

На следующий год привез сюда, в Ильменские горы, студентов и сотрудников своего Института, как стал называть свою кафедру. Экскурсия удалась. Ученики собственными руками добывали минералы, Вернадский приобретал камни у местных знатоков и любителей. Набрали 35 пудов каменного материала. Везли его водой, спускаясь по непередаваемо прекрасной Каме, потом по Волге до Казани, а оттуда поездом до Москвы.

Вскоре после защиты диссертации произошло одно радостное и два печальных события. 27 апреля 1898 года Наталия Егоровна родила дочь, которую назвали Ниной. Своим появлением она доставила огромную радость и родителям, и гимназисту 1-го класса Гуле.

Пожалуй, у отца появление крохотного существа вызвало больше эмоций, чем в свое время рождение сына. Тогда он был сам молод и относился к ребенку более рационально, к тому же, находясь в Европе, мало видел Георгия в первый год жизни.

Нина росла на глазах и вызывала более интимные чувства, умиляла и радовала. Издалека в письмах спрашивал: «Что делает моя дорогая детка? Я так часто и постоянно вспоминаю про нее. Боюсь, что слишком сильно полюбил ее, а между тем, может быть, в этом и есть настоящая жизнь, т. е. и чувстве, которым вносится в жизнь многое, что не подвергается безжалостному разрушению анализом. Мне как-то рисуется Нинуся на полу, протягивающая мне свои ручонки и обернувшая ко мне свою дорогую мордочку. <���…> Любовь к такому маленькому нежному существу, как Нинуся, вносит неизбежную заботу, помимо всяких общих интересов и этим дает временную, но конкретную цель в жизни» 18.

В ноябре сестры вызвали его в Петербург: плохо с матерью. Приехал и застал ее последние дни. 7 ноября Анна Петровна умерла. Сестры к тому времени жили своими семьями. А через несколько месяцев в Полтаве скончался отец Наталии Егоровны сенатор Старицкий. Вернадский посвятил тестю большой некролог в «Русских ведомостях», почтив память одного из последних могикан русских реформ, человека подлинно государственного мышления и большой личной честности.

Уходило прошлое, уходили люди. А с ними и XIX век, начавшийся при свечах и парусах, а закончившийся при ярком свете электрических ламп, при автомобилях, телефонах, аэропланах и пароходах. И как бы под занавес, спеша проложить путь новому веку, время спрессовалось и подарило человечеству серию открытий, настолько важных, что они изменили лицо мира.

Двадцатый век в науке начался раньше календарного срока. Может быть, следует начать отсчет с 1895 года, когда Рентген открыл X-лучи, вскоре названные его именем? Или когда Анри Беккерель обнаружил удивительное явление: засвечивание закрытой фотобумаги, положенной на кусок уранового минерала? Или, может быть, с момента открытия Эрнестом Резерфордом альфа- и бета-излучения, а Дж. Дж. Томсоном — электрона? А может быть, с самого впечатляющего по результатам подвига, когда супруги Кюри в старом сыром сарае в центре Парижа начали тяжелый труд по извлечению открытого ими радия из тонны урановой руды?

Скорее всего, все эти события равноценны, потому что в совокупности они обозначали одно — начало эры радиоактивности. И знаменовала радиоактивность сразу и утверждение атомизма, и его конец.

Десятки умов поняли, что открытия лучей и частиц есть открытие самого атома как реального объекта природы, из которого состоят все тела, его теперь можно смело отождествлять с химическим элементом, с теми основными началами , под которыми понимали атом химики XVIII века.

Однако лишь немногие осознавали, что под все научное мировоззрение заложена мина замедленного действия. Взрыв смысла когда-нибудь состоится не потому, что утвержден атом как химический элемент, а потому, что он имеет внутреннее строение. Это значит, что атом — нестабилен, излучает и распадается. И, стало быть, атомная материя, из которой сложены вся Земля и, как выяснено спектральным анализом, все тела космоса, имеет свою реальную, неизвестную нам историю, свою какую-то эволюцию.

Вернадский принадлежал к этим редким проницательным умам. Открытие радиоактивности вызвало у него сильнейшее волнение. Похожее чувство испытывают охотники при появлении дичи. Он, может быть, единственный из всех, почувствовал, ощутил всем существом, что бренность атома (это он введет такой термин позднее) имеет гигантские следствия. Как раз для него, для его детских вопросов. Они получают теперь иную окраску. «Мертва ли та материя?» — спрашивал он тогда. И вот сама материя, всегда олицетворявшая нечто бесконечно устойчивое, оказалась конечной, текучей.

Начав преподавать минералогию как историю минералов в земной коре, как науку о химических реакциях элементов в ее прошлом, он постепенно пришел к заключению, что гораздо проще и гораздо эффективнее изучать их в элементарном виде — как историю атомов в земной коре. Минералов — несколько тысяч, а атомов — всего более двух сотен, как быстро выяснилось после открытия Фредериком Содди изотопов. Естественно, что их движение, закономерности их распределения лучше проследить на химических элементах, отождествляемых теперь с атомами, чем на их бесчисленных соединениях.