Елена Морозова - Маркиз де Сад

Пара Франваль — мадам де Франваль чем-то отдаленно напоминает чету де Сад: властный, самолюбивый супруг и мягкая, преданная супруга, готовая на все ради мужа и поддержания мира в семье. Однако у Донасьена Альфонса Франсуа не было предчувствия, что его брачный союз не вечен… Мадам де Франваль вполне может считаться родной сестрой мадам де Бламон из романа «Алина и Валькур» — обе добродетельны, обе любят своих мужей-либертенов, и обе погибают, став жертвами их коварства. Образцовые садические супруги…

Однако современники, прочитавшие эти повести, написанные в 1780-е годы, только в году 1800-м, когда де Сад уже был признан всеми автором «Жюстины», «Жюльетты» и «Философии в будуаре» (сам маркиз продолжал от них возмущенно отрекаться), быстро разглядели в них не восхваление добродетели, а апологию рока и темных человеческих страстей. Любопытный отзыв поместила газета «Journal de Paris». Бесстрастно оценив «Размышления о романе» и слегка похвалив исторические повести, автор заключил: “Новеллы” не лишены длиннот, кои следует отнести на счет буйного воображения автора. Последняя повесть сборника необычайно мрачная. Будь в нашем веке и в нашей стране побольше благонравия, подобные картины непременно ввергли бы души наши в бездну отчаяния. Но, надо полагать, автор понимал, что мрачный колорит еще долго будет окрашивать реальность нашу, и столь же долго реальность сия будет превосходить любой вымысел». Собственно, упрек не автору, а действительности…

Далеко не все были настроены благодушно к создателю «Преступлений любви». Журналист Вильтерк сразу же разглядел в них сочинения аморальные и развращающие, ибо в них всегда «ПОПИРАЕТСЯ ДОБРОДЕТЕЛЬ» (выделено Вильтерком), и с возмущением отмечал, что автор не ограничивается одним преступлением, а старательно громоздит горы трупов, явившихся результатом наигнуснейших преступлений: инцеста, измены, необузданного разврата. Взывая к великим авторам — Руссо, Вольтеру, Мармонтелю, Филдингу и Ричардсону, Вильтерк риторически вопрошал: неужели и вам следовало описывать преступления, а не рисовать картины нравов? И тут же давал ответ: увы, прощайте, великие; вас больше не станут читать, ибо в ваших книгах матери не душат своих детей, дети не подсыпают яд матерям, а невинного человека не пронзают картинно тринадцатью кинжалами. Рецензия Вильтерка настолько разозлила жаждавшего литературного признания де Сада, что свой ответ «Вильтерку, газетному писаке» он издал отдельной брошюрой. В ней он, как это было ему свойственно, не считая откровенно оскорбительных выпадов, обвинил оппонента сразу во всех грехах: этот невежда не прочел книгу, а уже приписал ему «аморальные сочинения», посмел рассуждать о статье «Размышления о романе», а сам ничего не понимает в литературе… Неужели Вильтерк не знает, что преступления — это тоже нравы, только нравы преступные? Впрочем, и в самом деле не знает, иначе разве стал бы он громоздить глупость на клевету? Словом, де Сад выпустил пар, Вильтерк ответил коротенькой заметкой, где написал, что от «ГРАЖДАНИНА ДЕ САДА» (выделено Вильтерком) иного ответа и не ожидал, и полемика заглохла.

Примерно в одно время с «Преступлениями любви» были написаны короткие истории, составившие сборник «Короткие истории, рассказы и фаблио», изданный в 1927 году: двадцать шесть историй сборника были подобраны по принципу сохранности текстов. Согласно записным книжкам, маркиз готовил к изданию несколько сборников рассказов, но успел издать только один — «Преступления любви», рассказы же в духе Боккаччо, забавные анекдоты о мужьях-рогоносцах, доверчивых провинциалах и сластолюбивых священниках (один из сборников де Сад даже хотел назвать «Французский Декамерон») при жизни автора остались неопубликованными, и часть из них утеряна.

Помимо «Ста двадцати дней Содома» не предназначался для печати и «Диалог священника с умирающим», написанный в 1782 году в Венсене и впервые опубликованный в 1926 году. В диалоге умирающий, апеллируя к природе, убеждал священника, явившегося исповедать его, в том, что человек «не нуждается ни в религии, ни в Боге», а единственно в добром сердце. Убежденный материалист, умирающий требовал от священника рационального доказательства существования Бога, ибо природные следствия объясняются природными причинами, а если «Бог сам по себе нуждается в объяснении… следовательно, Бог излишен». Излагая постулат о небытии (впоследствии об этом не раз будут рассуждать маркизовы либертены), он забивал одну из опорных свай для фундамента здания садической философии: «В мире ничто не погибает и не разрушается. Сегодня ты — человек, завтра — червяк, послезавтра — муха. Разве это не означает существовать вечно?» Победив в философском диспуте, умирающий в нарушение всех традиций приглашает женщин и предлагает священнику разделить с ним его последнюю радость. И «уже через краткое время пребывания проповедника в их руках природа празднует свою победу над ним», — завершает автор свой пылкий антиклерикальный диалог.

Чем дольше маркиз пребывал в заключении, не зная, когда настанет час его освобождения, тем сильнее кипели в нем возмущение и обида на весь мир, к которым прибавлялись проблемы сексуального характера, переживавшиеся им крайне остро. Занятия литературным трудом были для него своего рода отдушиной — ускоряли бег времени, позволяли сохранять живость мысли и воображения. Наибольшей продуктивности де Сад достиг в Бастилии — «Сто двадцать дней Содома» были начаты «22 октября 1785 года и завершены ровно через тридцать семь дней». Однако замысел скорее всего зародился гораздо раньше, возможно, уже в Ла-Косте, во время его собственного «садического эксперимента». И не исключено, что «листочки», которые стремилась и одновременно боялась найти в замке мадам де Монтрей, как раз и были первыми черновыми набросками будущего «дьявольского» романа. Во всяком случае, рассматривая отрывок, в котором маркиз де***, узнав о том, что его казнили заочно, радостно кричит: «Ах, какая пакость, какое бесчестье, дайте же мне скорее спустить!», многие подчеркивают биографический характер данного эпизода. Узнать о вынесенном тебе приговоре и в честь этого совершить извержение — поступок вполне в духе садических персонажей-либертенов. Де Сад никогда не упускал возможности посмеяться — по-своему.

Полагают, что сочинять «Сто двадцать дней Содома» де Сад начал ради сохранения здоровья — как умственного, так и физического. Погружаясь в фантазматический мир причудливых эротических видений, он освобождал от них свою плоть и одновременно изощрял ум, изливая на бумагу самые невероятные способы мучений, придуманные его либертенами для своих жертв. Вспыльчивый, капризный, он вполне мог воображать на месте безликих жертв своих врагов. Разумеется, де Сад был искренен, когда писал: «Я либертен: я замышлял все, что можно замышлять в моем положении, но я, разумеется, исполнил далеко не все, что замыслил. Я либертен, но не преступник и не убийца». Своевольный и несдержанный, он не обладал бесстрастием своих персонажей, а потому мог нафантазировать любую страшную месть — именно нафантазировать. Диктат разума господствовал в философических рассуждениях маркиза, его либертены были хладнокровны и рассудительны, но сам маркиз часто напоминал пороховую бочку и действовал не раздумывая. Размышления начинались потом, и вывод всегда был один: «я делал то, что делают другие, и за свои поступки ответственности не несу, потому что на них меня неумолимо толкал мой темперамент»; «дорога добра, на которую меня постоянно хотели направить, противна природе, коей должно следовать; человек не вправе судить другого человека, ибо те, кто судят, чаще бывают хуже осужденных, а наказание, которое не исправляет, хуже преступления».