Андрей Битов - Пушкинский том (сборник)

Дальнейшая правка (в предпоследней, «биографической» строфе) носит противоречивый характер: то идет навстречу публике, то будущему публикатору, друг друга взаимоисключая. У Пушкина уходит «непроходимый» Радищев и «изгнанье». А какова по экономии правка в строке: «И милосердие воспел»!.. Вычеркивается «сердие воспел», «И мило…» оставляется; надписывается сверху «…сть к падшим».

Эта «внутренняя редактура» самого Пушкина позволяет предположить, что поэт не исключал возможности его печатать, а может, для того и было писано. (Хотя не исключено, и что потом бы раздумал…) «(Из Пиндемонти)» – стихотворение, возможно, и менее прогрессивное, чем «Памятник», по общественным идеям, однако куда менее печатно: смягчение его редактурой без утраты смысла невозможно («Иль чуткая цензура / В журнальных замыслах стесняет балагура…»); Пушкин и не торопил его к печати: оно могло и подождать в ряду всей его поздней лирики, оно было ЕГО, пушкинское. Такое стихотворение, как «Памятник», писанное не для публики, а, как теперь говорят, «в стол», лишается не то чтобы смысла, а необходимости его писать. Свидетельство Н. Муханова (по дошедшим до нашего времени сведениям, первого читателя «Памятника») таково: «Показал… только что написанное им стихотворение, в котором он жалуется на неблагодарную и ветреную публику и напоминает свои заслуги перед ней». Муханов для нас не авторитет в области поэзии, его оценка может быть сколь угодно неточна. Но интересно то, что в самом «Памятнике» мы не найдем и слова жалобы – одно самоутверждение. Стихотворение по содержанию – «не о том», о чем говорит Муханов. Откуда он это взял и изложил как впечатление от прочитанного? Либо оттого, что лучше нас представлял себе «контекст» стихотворения, находясь в нем, в том же времени (так называемый упадок интереса публики к Пушкину, распространенное мнение о его закате, Пушкина таки задевавшее…); либо от комментария самого Пушкина (свидетельство Муханова через неделю после написания, еще сгоряча…). Отсюда вывод, что стихотворение могло быть писано как ответ неблагодарной публике, как вызов накануне «изгнанья», а не смерти, как все впоследствии поспешили истолковать. То есть «Памятник» написан не «для себя». Лишь в конце, словно вдруг успокоившись, решительно отойдя в сторону от всего предшествовавшего текста, приказал он Музе «быть послушной» «веленью Божию». Противоречия и некоторая непоследовательность Пушкина в «Памятнике» заставляют нас еще раз вернуться к его душевному состоянию накануне…

Стихотворение «Когда за городом, задумчив, я брожу…» – куда более мрачное, «кладбищенское», по определению уже цитированного нами автора, написано за неделю до «Памятника» – 14 августа. (Эта дата покажется нам в дальнейшем рассуждении очень важной…) О настроении, состоянии духа, отношении к жизни оно свидетельствует гораздо точнее «Памятника», с достоверностью, доступной лишь подлинной лирике. Мысль о смерти, безусловно, посетила его, но и здесь она отвергается: обстоятельства подогнали его к краю, но всё в нем возмущено от возможности умереть ТАК. Если смерть неизбежна и даже близка, то и она входит в «программу» побега, деревни, осени, покоя и воли. Только ТАК и никак иначе.

Основная переписка 1836 года – это «Современник» и деньги. С деньгами совсем становится плохо как раз с приближением долгожданной осени. Он не может отдать и наиболее настоятельные долги; ему не удается получить и от самых безотказных друзей в долг. Без этого ему НЕ УЕХАТЬ. 8 августа он берет у своего постоянного ростовщика Шишкина под залог шалей, жемчуга и серебра самую большую за год сумму – 7060 рублей (он не может расплатиться за дачу, за квартиру за зиму). 13 августа (не позднее) пишет он своему шурину Павлищеву о согласии на продажу Михайловского. Наверно, не только невыгодные условия удручают его в этом решении… Не говоря о том, чем было Михайловское для него самого, это и могила матери, свежая еще могила. Не только кладбище из окна дачи на Каменном острове описано им 14 августа, но и кладбище в Михайловском: «Стоит широко дуб над важными гробами…» «Важный» в его понимании – значительный для него.

В тот же день получает он от переписчика сделанную по его заказу свежую копию «Медного всадника»… В ряду других, многократно разобранных обстоятельств, толкнувших Пушкина к написанию «Памятника», нам хотелось бы рассмотреть и это; оно может оказаться и более главным.

Напомним его гордую запись в «Дневнике» от 14 декабря 1833 года: «Мне возвращен „Медный всадник“ с замечаниями государя. Слово кумир не пропущено высочайшей ценсурою; стихи <���…> вымараны. На многих местах поставлен (?), – всё это делает мне большую разницу. Я принужден был переменить условия со Смирдиным».

Он неколебимо придерживается этого решения на протяжении двух с половиной лет, храня в нетронутости вершинное свое создание. И вот денежные ли обстоятельства, обстоятельства ли «Современника», давшие дополнительный повод неблагодарной публике… но он решается (сам! никто ему не напоминает и не подсказывает…) попробовать приспособить поэму для печати, для чего и отдает ее переписчику (приблизительно 7 августа, в самый долговой разгар…). 14 августа копия у него в руках, и он может приступить к неблагодарному занятию. Но даже он, лишь увидев перед собою текст, ощутил всю меру…

Какое-то особое сгущение отношений с цензурой [56]наблюдается с конца июля, одновременно с обострением денежных обстоятельств, дополняя друг друга, разжигая желчь…

Вот из писем цензора «Современника» А.Л. Крылова, посыпавшихся как раз в это время как из торбы:

А.Л. Крылов – Пушкину. 25 июля 1836 г. Петербург.

… «Челобитную» [57]я не подписал потому, что надобно избежать и слова «вельможа», дабы отклонить возможность применения и намеков, которых читателю искать весьма натурально <���…>

Из статей, возвращенных вам прежде за подписью ценсуры, князь Михаил Александрович желает видеть №№ XV и XVI мелких стихотворений, принадлежащих автору в Мюнхене; [58]ибо обе статьи сии пропущены Комитетом в его отсутствие. Посему прошу вас всепокорнейше доставить эти №№ или прямо к его сиятельству, или прислать их для доставления на мое имя.

27 июля

В статье «Челобитная» сомнение мое относилось только к одному слову «вельможа». <���…> Если неудобно заменить его каким-либо другим, то соблаговолите доставить мне эту статью к завтрашнему заседанию; может быть, Комитет внесет в журнал и оставит в том виде, как я имел честь препроводить ее в последний раз. Подобным же образом, может быть, я в состоянии буду удержать и в статье г. Гоголя намеки о сахаре и ассигнациях; соблаговолите прислать мне эту часть статьи… (XVI, 143–144).