Андрей Битов - Пушкинский том (сборник)

Так рождается сюжет. Резо вселяется в Пушкина. Из неги рождается одиночество. Вот Пушкин один качается на доске. Вот Пушкин играет во дворе с собачкой. Вот Пушкин заглядывает в стоящую там же бочку, и Резо тут же подписывает: «Не то последний огурец, не то первая лягушка…»

Если мне кто-нибудь скажет, что эта мысль недостойна Пушкина, то я не поверю. Пушкин у Резо – живой, вот и весь секрет волшебства рисунка.

Сложнее оказалось оправдать все эти почеркушки по линии пушкинистики…

Нелегко застичь Пушкина за работой (миф о моцартианской легкости), еще труднее доказать, что он ничего не делал. Пришлось определиться с точностью до единственного дня: 26 сентября 1835 года в Михайловском, – и всё встало на место: и тоска, и вдохновение: «Уже старушки нет…». Весь день ничего не делал – однако между ничегонеделанием написал «Вновь я посетил…». Так возникает книжка «Один день Александра Сергеевича», рождая серию «Трудолюбивый Пушкин».

Кто знает, в какой позе Пушкин признавался в любви к даме? играл со своими детьми? писал стихи в постели и верхом? как он погонял ямщиков? какие сражения образов происходили у него на подушке или промокашке? это знает клякса и волосок, приставший к перу (№ 86) Резо Габриадзе.

Если Пушкин – живой, то какая еще может быть точность? значит, пушкинистика найдется…

1998

Чем больше мы недоумеваем, почему Пушкин не так же прославлен на западе, как у нас, тем больше убеждаемся, что и та слава, которая есть, досталась ему через оперы Чайковского. Почти все его произведения так или иначе «прооперированы» в музыке. Но и оперу еще надо поставить, а романс исполнить, будто между нами и Пушкиным может встать еще кто-то третий, как Дантес или «памятник нерукотворный», или, скажем, иллюстратор (комментатор чем хорош, он всегда третий). Само собой, русское изобразительное искусство тоже не осталось в стороне. Не говоря о декорациях и костюмах…

Попытка донести до других, что такое Пушкин, столь же общенациональна, сколь индивидуальна. Но и попытки всех смежных искусств, включая балет и скульптуры, только умножили имя поэта, а не раскрыли его. Это он им помог, а не они ему. Сколько Пушкина ни дополняй… а у него всё равно больше. И если музыка, сама по себе, может оказаться прекрасной, то с иллюстрированием значительно сложней: тут вам видение и образ внушаются и даже навязываются с гораздо большей непосредственностью, чем в музыке. Начиная со «Сказок Пушкина» в детстве… Жил старик со своею старухою… Почему они именно такие? Восприятие текста оказывается парализованным на всю жизнь толкованием художника.

Вы сейчас держите в руках тройной шедевр – замысла, выполнения и понимания – книгу. Тут у меня как у противника, в принципе, иллюстрирования текста не возникает возражений. Попробую сам с собою разобраться, почему. «Я сказал: виноград, как старинная битва живет»… Само собой, Мандельштам имел в виду гравюру. Старинность есть как бы ее признак. «Маленькие трагедии» удалены и во времени и в пространстве на несколько веков не только от нас, но и от Пушкина.

Попробуем задать несколько вопросов самому Пушкину. Зачем он перенес время и место действия в другие эпохи и страны? И разве они такие уж маленькие эти трагедии? Во-превых, большую трагедию я уже написал… сказал бы Александр Сергеевич, имея в виду народную драму «Борис Годунов». Не исключено, что именно следом была писана «Сцена из Фауста», которую, по жанру, так и тянет внести в список «маленьких трагедий» как родоначальницу (что и проделывали В. Ходасевич и ряд других составителей). Потом АС написал и «маленькую комедию», пародию на шекспирову «Лукрецию»… сколько можно было еще продержаться «в духе шекспировом»? Пришлось минимализировать замыслы, их было слишком много, делить на три. Да и сами посудите, разве может один человек, даже Пушкин, написать столько, сколько в одну Болдинскую осень 1830 года? Пришлось себя разделить на троих: на Белкина, чьи повести, на переводчика, чьи трагедии, и что-то написать самому, скажем, «Бесы»… или вдруг про Балду. Тоже выбор… Пришлось писать втроем, в три руки, то один, то другой, то третий. Любой нормальный писатель, тем более Пушкин, не пишет сам: за него пишет автор.

У автора из-под руки выползает строка, над ней склонилась его курчавая голова, над которой витает маленькое божество, именуемое Гений. Тоже, между прочим, три уровня. И вот текст ложится на бумагу плоско, будто ничего этого не происходило. «Идеальная иерархия слов», – определил феномен Пушкина Лев Толстой. Точнее не определил никто. И где она? Слова лежат на плоскости равноправно, одна лишь их последовательность иерархии не обеспечит. Ее обеспечивает третье измерение, невидимое, но возрождающееся в читателе: расстояние до найденного слова, некая проекция вдохновения. Текст – это объем, тело. Оно движется, набирает скорость. Текст – это вид энергии. Она-то и передается читателю: чтение – это соавторство. Энергия эта пробуждается в душе читателя как сопереживание мысли и чувства, которые посетили давным-давно. Совсем другого человека. А на бумаге по-прежнему всё спокойно: буковка за буковкой – слово; слово за слово – строка; строка за строкой – страница. С кем и как поделиться впечатлением? Впечатление – это второе прочтение, когда книга дочитана до конца. Она снова обретает объем, но объем в сознании. Он больше, чем кирпичик захлопнутой книги. Художнику даруется возможность интерпретации. Остается выбрать технику. Графика? Акварель? Гравюра? Казалось бы, на то воля самого художника. В конце концов, у кого что лучше получается… Но волен ли и сам Пушкин, выбирая жанр? Но именно «Повести Белкина» – проза, а «Маленькие трагедии» – драматургия. Я уже неоднократно приходил к идее, что творческие взрывы Пушкина суть его глубокие душевные кризисы или восстания, когда он не знал, как жить дальше: то ли жениться, то ли за границу сбежать, то ли засесть писать. Игрок и фаталист в нем дополняли друг друга. Можно выстроить параллельно «Повести Белкина» и «Маленькие трагедии» и интерпретировать их как варианты выбора судьбы – матримониальной или поэтической. Внезапно написанная «Сказка о попе и о работнике его Балде» – вещь не столь уж шуточная: «А с третьего щелка вышибло ум у старика». Сказка эта открывает жанр «неволшебных» сказок (скорее, притч), продолженных впоследствии «Сказкой о рыбаке и рыбке» и «Сказкой о золотом петушке» (между которыми, что еще ироничней, поместится «Петербургская повесть»). Выходт, в ту же Болдинскую осень 1830 года Пушкин утраивает проблему выбора (варианты ставок): о небесплатности любого предложения и выигрыша, о расплате. Пушкин пишет о выборе, порождая жанр; художник выбирает технику, чтобы этому просоответствовать. Как нелепо переписать «Повести Белкина» как драмы, так нелепо вообразить себе «Маленькие трагедии» прозой. Так же и выбор техники для художника, берущегося эти тексты иллюстрировать. «Хорошо представляю себе, как иллюстрировал бы „Золотую рыбку“, но как, например „Онегина“?» – задумывается художник.