Марк Твен - Автобиография

Инцидент был исчерпан, но я им еще не удовлетворился, сам того не предполагая. Восемнадцать – двадцать лет спустя я приехал в Нью-Йорк из Калифорнии и, потерпев к тому времени фиаско во всех других своих начинаниях, неумышленно сбился на литературу. Это было в начале 1867 года. Мне предложили большую сумму денег за то, чтобы я написал что-нибудь для «Санди меркьюри», и я отозвался байкой «Джим Вульф и кошки». Я даже получил за нее деньги – двадцать пять долларов. Это казалось чрезмерной платой, но я промолчал на этот счет, потому что не был тогда так щепетилен, как сейчас.

Год или два спустя рассказ «Джим Вульф и кошки» появился в одной газете штата Теннесси в новом обличье. Оно касалось написания слов, рассказ подделывался под южный диалект. Тот, кто присвоил рассказ, составил себе имя в восточных штатах и был там чрезвычайно популярен. Заслуженно, я думаю. Он написал несколько самых веселых и смешных вещей, какие я читал в жизни, и делал свою работу с незаурядной легкостью и бойкостью. Его имя выпало из моей памяти.

Прошла пара лет, и тогда первоначальная история – моя версия – опять всплыла на поверхность и стала существовать в оригинальном произношении и с моим именем в качестве автора. Вскоре сначала одна, а затем другая газета яростно обрушились на меня за «кражу» «Джима Вульфа и кошек» у того человека из Теннесси. Мне устроили нещадную головомойку, но я не возражал. Таковы правила игры. Кроме того, еще задолго до этого я усвоил, что неразумно поддерживать огонь под злословием, если только не собираешься получить от этого какие-то преимущества. Не много найдется клеветнических измышлений, которые выдержат испытание молчанием.

Но я еще не разделался с Джимом и кошками. В 1873 году я читал лекции в Лондоне, в концертном зале «Куинс-холл» на Ганновер-сквер, и останавливался в отеле «Лэнгхам» на Портленд-плейс. У меня не было близких людей по ту сторону океана, кроме лекционного агента Джорджа Долби и Чарлза Уоррена Стоддарда, калифорнийского поэта, ныне (1900) профессора английской литературы в Римско-католическом университете в Вашингтоне. Для видимости Стоддард был моим личным секретарем, на деле же – просто товарищем: я нанял его, чтобы иметь возможность пользоваться его обществом. В качестве секретаря ему было нечего делать, кроме как собирать вырезки из ежедневных газетных сообщений о крупном судебном процессе над Тичборном, обвинявшимся в лжесвидетельстве. Но он хорошо над этим потрудился, ибо отчеты занимали по шесть газетных колонок в день, а он обычно откладывал отбор материалов до воскресенья, и тогда ему приходилось вырезать и наклеивать сорок две колонки – работа, достойная Геркулеса. Он выполнял ее хорошо. Будь он постарше и послабее, его бы это убивало каждую неделю. Без сомнения, он хорошо читает свои лекции по литературе, но также без сомнения, он готовит их за пятнадцать минут до того, как взойдет на кафедру, внося, таким образом, в них свежесть и блеск, которых им могло бы недоставать, если бы они проходили иссушающий процесс избыточной проработки.

Когда он бодрствовал, то был отличным компаньоном. Утонченный, восприимчивый, очаровательный, воспитанный, щедрый, он был сама честность, он был лишен подозрительности в отношении честности других людей, и, я думаю, по речи и по уму был мужчиной до мозга костей. Джордж Долби представлял в каком-то смысле полную ему противоположность, но, несмотря на это, они очень хорошо ладили друг с другом. Долби был крупный, краснолицый, полный жизни, силы и задора; неутомимый и энергичный краснобай, всегда переполняемый добродушием и пышущий весельем. Это была отборная и славная смесь – тот задумчивый поэт и та жизнерадостная горилла. Неделикатная история доставляла Стоддарду острое душевное страдание, а Долби рассказывал ему таких по двадцать пять на дню. После лекции Долби всегда приходил с нами домой и развлекал Стоддарда до полуночи. Меня – тоже. После того как он прощался, я ходил взад-вперед по комнате и говорил, а Стоддард засыпал на диване. Я нанимал его для компании.

Долби много лет был агентом по устройству лекций, театральных постановок, организовывал выступления Чарлза Диккенса и всевозможные шоу и аттракционы; он знал человека с многих сторон и не особенно в него верил. Но поэт – напротив. Беспризорные и бездомные находили друга в лице Стоддарда. Долби пытался убедить его, что он недостойным образом расточает свои благодеяния, но это ему никогда не удавалось. В один из вечеров в концертном зале к Стоддарду получил доступ молодой американец и поведал ему трогательную историю. Он рассказал, что живет на суррейском берегу Темзы и по какой-то странной причине ему не пришел из дома денежный перевод. У него нет денег, нет работы и нет друзей, его молодая жена и их новорожденный ребенок, в сущности, страдают от голода; ради всего святого, не мог бы Стоддард одолжить ему соверен, пока не поступит его денежный перевод? Поэт был глубоко тронут и дал ему соверен, записав его на мой счет. Долби поднял его на смех, но Стоддард стоял на своем. Каждый из них рассказал мне вечером эту историю на свой лад, и я поддержал мнение Стоддарда. Долби сказал, что мы переодетые бабы, причем не самые здравомыслящие.

На следующей неделе молодой человек появился вновь. Его жена была больна плевритом, ребенка одолевали глисты или что-то еще – я не уверен в названии заболевания, – врач и лекарства съели все деньги, бедное маленькое семейство голодало. Если бы только Стоддард «по доброте своего сердца мог бы одолжить ему еще один соверен», и т. д. и т. п. Стоддард опять был очень тронут и за меня одолжил ему соверен. Долби был возмущен и сказал субъекту:

– Вот что, молодой человек, вы идете с нами в отель и излагаете дело третьему члену нашей семьи. Если вы его не убедите, я не стану больше оплачивать пожертвования этого поэта в вашу пользу, потому что сам я вам не верю.

Молодой человек совершенно не возражал. Я не обнаружил в нем никакого подвоха – напротив, сразу же ему поверил, – и был полон желания залечить раны, нанесенные слишком откровенным скептицизмом Долби. Таким образом, я сделал все возможное, чтобы его ободрить, развлечь и дать ему почувствовать себя уютно, как дома. Я рассказал ему много баек, среди прочих – историю о Джиме Вульфе и кошках. Узнав, что он сделал некоторые робкие шаги в литературе, я предложил попытаться найти ему рынок сбыта по этой части. Его лицо радостно просветлело при этом, и он сказал, что, если бы я только мог продать для него одну маленькую рукопись в юмористический ежегодник Тома Худа, это было бы счастливейшим событием его печальной жизни и он навеки сохранил бы меня в своей благодарной памяти. Это был весьма приятный вечер для нас троих, лишь Долби был полон сарказма и отвращения.