Марк Твен - Автобиография

Я побудил Ориона постараться рассказать правду и только правду. Я сказал, что он, конечно же, не сможет написать правду – то есть не сможет успешно солгать о своем постыдном опыте, – потому что правда будет вылезать между строк и он ничего не сможет с этим поделать; что автобиография – это всегда две вещи: абсолютная ложь и абсолютная правда. Ее автор доносит ложь, ее читатель распознает правду – то есть он добирается до правды путем проникновения в суть. Так вот, в той автобиографии мой брат присваивает и делает своим случай, который произошел в моей жизни, когда мне было два с половиной года. Я полагаю, он часто слышал, как я его рассказывал, и постепенно начал рассказывать его сам и рассказывал слишком часто – так часто, что наконец он стал его собственным, а не моим приключением. Кажется, я уже упоминал об этом происшествии, но еще раз кратко его изложу.

Когда наша семья переезжала в фургоне из селения Флорида, что в штате Миссури, в тридцати милях от Ганнибала, на реке Миссури, они не пересчитали детей, и меня забыли. Мне было два с половиной года. Я играл в кухне. Я был совершенно один. Я играл с маленькой горкой муки грубого помола, которая просыпалась на пол из бочонка с мукой через дырочку, проеденную крысой. Вскоре я заметил, как тихо вокруг, как мрачно-торжественно вдруг сделалось, и душа моя наполнилась несказанным ужасом. Я побежал по дому, обнаружил его пустым, застывшим, безмолвным – ужасно безмолвным, страшно застывшим и безжизненным. Все живые существа исчезли, я – один-единственный обитатель на всей земле, и солнце клонится к закату. Затем приехал верхом мой дядя и забрал меня. Семья мирно ехала себе неведомо сколько часов, пока наконец кто-то не обнаружил беду, которая на нее свалилась.

Мой брат рассказывает этот эпизод в своей автобиографии очень серьезно, рассказывает как опыт, пережитый им самим. Тогда как если бы он на минутку задумался, то увидел бы, что это, конечно, поразительное и живописное приключение в жизни ребенка двух с половиной лет, но когда он превращает его в собственное, то ничего героического и леденящего кровь не получается – ведь ему-то в ту пору было двенадцать с половиной. Мой брат не заметил этой несообразности. Кажется невероятным, что он мог записать это переживание как свое собственное и не задуматься над обстоятельствами, но, как видно, не задумался, и вот этот эпизод фигурирует в его автобиографии как волнующее приключение ребенка двенадцати с половиной лет.

Сюзи приезжает в Нью-Йорк с отцом и матерью. – Тетя Клара навещает их в «Эверетт-хаусе». – Невезение тети Клары с лошадьми. – Инцидент с омнибусом в Германии. – Тетя Клара ныне болеет в отеле «Хоффман-хаус» – результат несчастного случая во время верховой езды тридцать лет назад. – Мистер Клеменс берет Сюзи посмотреть на генерала Гранта. – Отчет мистера Клеменса о его беседе с генералом Грантом. – Мистер Клеменс дает первое публичное чтение в Нью-Йорке. – Также повествует о чтении в Бостоне. – Мемориал мистера Лонгфелло. – Прием в Вашингтоне

«Папа договорился читать в Вассар-колледже [145]1 мая, и я поехала с ним. Мы ехали через Нью-Йорк. Мама поехала с нами в Нью-Йорк и осталась на два дня, чтобы сделать кое-какие покупки. Мы выехали во вторник в половине третьего дня и достигли Нью-Йорка около половины седьмого. Папа сразу же с вокзала пошел к генералу Гранту, а мы с мамой поехали в «Эверетт-хаус». Тетя Клара пришла поужинать с нами в нашем номере».

Это та самая тетя Клара, которая уже была упомянута несколько раз. Она с самых ранних лет была подругой детства и школьной подругой моей жены и была примерно одного с ней возраста или же двумя-тремя годами моложе – интеллектуально, морально, духовно и во всех отношениях превосходная и привлекательная личность.

Люди, которые считают, что нет такого понятия, как везение или невезение, имеют право на собственное мнение, хотя, я думаю, их следовало бы за это расстрелять. Впрочем, это всего лишь мнение, в нем нет ничего обязывающего. Клара Сполдинг имела обычное, среднее человеческое везение во всем, кроме одного: ей не везло с лошадьми. Это преследовало ее как болезнь. То и дело лошадь ее сбрасывала. То и дело лошади ее несли. Обычно все выходили невредимыми, кроме одного человека, и для этой роли Провидение избирало ее. Как-то раз в Германии наше маленькое семейство вышло с постоялого двора (кажется, это было в Вормсе) и отправилось на станцию. Транспортным средством был огромный длинный омнибус, влекомый четверкой мощных лошадей. Все места в омнибусе были заняты, и всего нас набралось добрых две дюжины человек, может быть, на одного-двух больше. Я шутливо сказал Кларе Сполдинг: «Думаю, вам следует пойти на станцию пешком. Было бы нехорошо с вашей стороны подвергать опасности жизни стольких безобидных людей». Когда мы проехали с четверть мили и энергично приближались к каменному мосту, где не было ограждающих перил, упряжка вырвала поводья и пустилась вскачь. Мы увидели из окна волочащиеся по земле длинные поводья и молодого крестьянина, погнавшегося за ними и пытавшегося схватить. Через какое-то время ему это удалось – не слишком скоро, потому что, когда он остановил лошадей, омнибус уже въехал на мост. Две дюжины жизней были спасены. Никто не предложил произвести сбор пожертвований, но я предложил нашему другу и товарищу по поездке – американскому консулу в немецком городе, – чтобы мы вышли и дали на чай тому молодому крестьянину. Консул сказал с энтузиазмом, свойственным его характеру:

– Оставайтесь на месте. Позвольте мне позаботиться об этом. Его подвиг не останется без вознаграждения.

Он выпрыгнул и уладил дело, и мы продолжили наше путешествие. Позже я спросил, сколько он дал крестьянину, так чтобы я мог внести свою половину. Он сказал, и я заплатил. С тех пор прошло двадцать восемь лет, тем не менее, хотя и пережив несколько периодов безденежья, я никогда всерьез не сожалел о тех издержках. Они составили двадцать три цента.

Клара Сполдинг, ныне миссис Джон Б. Стэнчфилд, имеет сына, который находится на выпускном курсе колледжа, и дочь, которая учится в колледже в Германии. В настоящее время сама она пребывает в Нью-Йорке, и я вчера ходил в гостиницу «Хоффман-хаус», чтобы навестить ее, но мои ожидания оправдались: она слишком больна, чтобы видеть кого бы то ни было, кроме врачей и медсестер. Источником болезни оказался несчастный случай во время верховой езды, выпавший на ее долю тридцать лет назад, результатом которого стал перелом костей стопы и лодыжки. Сломанные кости неправильно срослись, и она всегда потом ходила прихрамывая. Несколько месяцев назад стопа и лодыжка начали невыносимо болеть, и было решено, что она должна приехать в Нью-Йорк и подвергнуться процедуре повторного перелома и сращивания этих костей. Я видел ее в частной больнице через три недели после операции, и вердикт был таков: операция прошла успешно. Это оказалось ошибкой. Она приехала в Нью-Йорк месяц или полтора назад, и был произведен новый перелом и сращивание. Неделю назад, когда я зашел, она была способна ковылять по комнате на костылях и пребывала в счастливом убеждении, что все ее неприятности закончились. Но оказывается, эту ужасную хирургическую работу надо делать опять. Но она к ней не готова. Боль уменьшает ее силы, и мне было сказано, что в последние три дня необходимо оградить ее от контактов со всеми, кроме врачей и медсестер.