Франсуа Керсоди - Герман Геринг: Второй человек Третьего рейха

Руденко : Вам лучше знать себя. Миллионы немцев знали о творившихся преступлениях, а вы не знали.

Геринг : Я не согласен с тем, что миллионы немцев знали об этом: это ничем не подтверждено.

Руденко : Еще два вопроса. Вы заявили на суде, что гитлеровское правительство привело Германию к расцвету. Вы и сейчас уверены, что это так?

Геринг : Катастрофа наступила только после проигранной войны.

Руденко : В результате которой вы привели Германию к военному и политическому поражению. У меня больше нет вопросов».

После этого французский обвинитель Огюст Шампетье де Риб попросил сделать краткое заявление. Он, в частности, сказал: «Французское обвинение согласовало с американским обвинителем, судьей Джексоном, и с английским обвинителем, сэром Файфом, вопрос о том, чтобы ими были заданы подсудимому Герингу вопросы, имеющие отношение к делу. Эти вопросы были заданы. Мы заслушали ответы подсудимого на эти вопросы». И закончил так: «Французское обвинение полагает, что ни в малейшей степени не были поколеблены те бесспорные обвинения, которые были нами выдвинуты. Поэтому у меня не имеется новых вопросов, которые я хотел бы задать подсудимому». Геринг, огорченный тем, что приходится покинуть сцену, снова заговорил, но его быстро оборвали.

« Председатель: Трибунал не желает слушать вашу речь…

Геринг : […] Я сделал все, чтобы избежать войны, но после того, как она началась, моим долгом было сделать все возможное, чтобы Германия одержала победу…

Председатель : Это мы уже не раз слышали и снова слышать не желаем. […] Подсудимый может сесть на место».

Корреспондент газеты «Дейли экспресс» тут же телеграфировал в редакцию: «Обвинители загнали бывшего маршала в угол. Когда лорд Лоренс закончил заседание, смертельно-бледное лицо Геринга было покрыто потом, а руки его дрожали. Он вернулся на скамью подсудимых в состоянии крайнего измождения». Вполне возможно, но «обвиняемый № 1», обладая практически безграничным самомнением, скорее остался довольным собой, когда закончились пять долгих дней слушаний. Именно это и отметил Густав Гилберт, навестив его в камере вечером того же дня, 22 марта.

«Он явно ждал аплодисментов за свое выступление.

– Ну, я был не так уж плох, не правда ли? – спросил он у меня уже третий раз.

– Нет, этого сказать нельзя.

– Не забывайте, что против меня здесь выступают самые лучшие юридические силы Англии, Америки, России, Франции со всем их юридическим аппаратом. А я совсем один! [716]

Он не мог удержаться от самовосхваления и один раз сделал краткую паузу, чтобы подчеркнуть это. […] Да, он был очень доволен местом, которое намеревался занять в истории.

– Могу даже поспорить, что и обвинители пришли к заключению, что я выглядел очень неплохо, не так ли? Вы что-нибудь подобное слышали?

Он ждал моего согласия с тем, что восхищение им его противников подтверждает факт его средневекового героизма. Я только пожал плечами».

Как и следовало ожидать, этот прирожденный актер весьма высоко оценил свою игру! Моменты замешательства, путаницы в показаниях и явная беспомощность перед морем обличающих документов стерлись из его памяти. Там осталось место только для воспоминаний о собственных риторических успехах и слабостях противников. И потом, его имя почти неделю не сходило с первых полос газет всего мира, он получил письма поддержки изо всех уголков оккупированной Германии [717]. Ему даже удалось произвести впечатление на других подсудимых [718]. Им он сказал без ложной скромности: «Если вы сделаете хотя бы половину того, что совершил я, успех будет гарантирован!»

На следующий день Гилберт навестил Эмму и Эдду Геринг в их маленьком лесном домике в Закдиллинге. И увидел, что они очень рады обретенной свободе, несмотря на более чем скромные условия проживания. Но Эмма при этом была сильно удручена. Гилберт вспоминал:

«– Одному Господу известно, чем муж пожертвовал из верности фюреру, – вздохнула Эмма. – Он потерял здоровье, состояние и первую жену из-за путча 1923 года. Он всегда поддерживал Гитлера. Он помог ему прийти к власти. А в благодарность за все – приказ об аресте и убийстве. И не только его, но и ребенка!

– Меня удивляет, – сказал я, – что он и сегодня упорно говорит о своей верности, несмотря на то что всему миру известно, что Гитлер был убийцей. Не связано ли это с его клятвой верности?

– Конечно, конечно же, – ответила она, заламывая руки. – О, если бы я только могла поговорить с ним хотя бы пять минут! Всего пять минут!

– Все, что я могу предположить, – продолжал я, – что он говорит это только для того, чтобы бросить вызов иностранному суду.

– Так и есть, так и есть! Так стыдно наблюдать за тем, как многие немцы говорят, что они никогда не поддерживали Гитлера, что их вынудили вступить в партию. Это такое отвратительное лицемерие! А он хочет показать, что не желает выворачивать одежду наизнанку, как предатель.

– Даже если при этом предстает в невыгодном свете. Он даже сейчас оправдывает политику Гитлера. Есть ли предел верности нибелунга? Его долг перед немецким народом и перед самим собой состоит в том, чтобы рассказать о виновности фюрера.

– Конечно! Немецкий народ должен это знать! [Герман] ненавидел Гитлера за то, что тот натворил. Но он так фанатичен в вопросе верности. Это единственное, в чем расходились наши мнения. Ведь Гитлер мог убить моего ребенка! [В глазах ее вспыхнула злость.] […] Вы же знаете мужа, он не отравлен ненавистью. Он всегда старался только наслаждаться жизнью и давал другим возможность ею насладиться. Гитлер – другое дело. […] Он с самого начала был другим. А в конце стал совершенно безумным».

Гилберт уехал, полный решимости попытаться оказать влияние на Геринга. На следующий день, 24 марта, он пришел к нему в камеру, передал ему письмо Эммы и открытку от дочери. А потом рассказал о своей поездке в Закдиллинг.

«– Мы долго говорили о вашей преданности Гитлеру и о том, как он приказал арестовать и расстрелять вас и Эдду…

– О, не думаю, что Гитлер сам отдал такой приказ, – ответил Геринг. – Это устроил свинья Борман. […]

– Ваша жена была в отчаянии, говоря о вашей слепой преданности фюреру после всех этих испытаний и приказов о расстреле. Она сказала, что очень хотела бы поговорить с вами хотя бы пять минут.

– Да, знаю. [Он снисходительно улыбнулся.] Она во многом может повлиять на меня, но когда речь идет о моем кодексе чести, ничто не может заставить меня ему изменить. […] В жизни мужчины очень важны основные принципы, к женщинам это не относится».

И Гилберт сделал вывод: «Я получил ответ на мой вопрос: понятие Геринга о эгоистично-средневековых ценностях касалось его “рыцарского” отношения к женщинам и скрывало его самовлюбленность за маской снисходительного покровительства, закрытого для жизненных ценностей женщин».