Юрий Лощиц - Кирилл и Мефодий

Василевс распорядился, чтобы владыка взял с собой достойные дары для туземного князя, щедростью своей способные подсказать, как высоко ценит Ромейская империя своего маститого старца. И тем самым надоумить Святополка: береги же его, как зеницу ока своего, он — наше и твоё сокровище.

Язык подарков груб своей броской прямолинейностью, но доходчив. В этом Мефодий ещё раз убедится, когда увидит, уже в Велеграде, как засияют при виде вручаемых от цесаря даров глаза князя и его советников. И с каким благодарным умилением станут они теперь посматривать и на него, такие дары в целости привезшего.

Владыка знал, что в Константинов град, к свежим стремительным бурунам Босфора, к матовому свечению мирной Пропонтиды уже ему не вернуться. Хватило ли сил в ногах и дыхания в груди, чтобы на прощание по мощённым булыжником пандусам и узким лестницам в стенах Софии взойти к самому её куполу, ступить на горячую смотровую кромку? Отсюда в ясный день можно было различить за Принцевыми островами полосу малоазийского побережья, спящие холмы Вифинии и три неподвижные серебряные главы, подобия облаков, — Малый Олимп. И туда уже не будет у него пути. Только стаи ласточек, с сумасшедшим ликованием носясь вокруг купола, гомонят свой двусложный клич: в путь-путь, в путь-путь!

А в Солуни, когда остановились на малый отдых, зашёл ли в базилику Святого Димитрия? Полюбовался ли по старинной привычке тем, как бережно каменная чаша города-амфитеатра накреняется к заливу? И как бездна морская призывает к себе по вечерам бездну небесную?..

Крепостные стены и башни, опоясывающие акрополь, мощью своей напоминали: всё ещё остаётся за ним долг перед святым покровителем их с братом родного города. По приезде в Моравию нужно ему, без всяких отлагательств, переложить, наконец, с греческого канон Димитрию Солунскому для пения в его славянских храмах…

Среди стихов великой ектений, средь этих ежедневных вопрошаний, известных тебе и каждому и в забытьи, и наяву, одна есть просьба к Господу, одна мольба, один порыв, одно горячее взывание о памяти, о помощи, о пощаде, и ты его, сколько бы раз оно ни звучало для тебя, всякий раз произносишь или слышишь словно впервые, и всякий раз оно неизменно омывается в душе твоей слезами тревоги, сострадания…

О плавающих, путешествующих, недугующих, страждущих, плененных и о спасении их Господу помолимся!

И кто скажет, что тут упомянуты ещё не все, что кто-то в небрежении забыт, оставлен за бортом, за обочиной, брошен в беде? Нет же, все-все до единого уместились, все, кто были до нас, кто сей день и сей час подвергнуты испытанию, и все-все, с кем это случится завтра, потом, всегда, до самого конца. Потому-то стих этот — про всех. Ибо чья жизнь — не плавание по хребтам и пропастям житейского моря, не изнуряющее шествие, не чреда болезней, страданий, чья жизнь — не плен, не узилище? Подай голос, счастливец!

Если представишь себе, что за грехи людские обречено на погибель всё до последней страницы Священное Писание, и лишь на каком-то обугленном клочке пергамена осталась эта сиротская строка, то кто-нибудь из нечаянно уцелевших, найдя и прочитав её, подумает в изумлении: значит, были на свете люди, что умели так сострадать и так молиться за всех — за правых и неправых, добрых и озлобленных. И потому их вера пощажена огнём. Всё погибло. А этот их горючий стих, нещадно царапающий своими звуками самый очерствелый слух, существует, цел…

Да, в самих этих словах, особенно в славянском их облике, — о плавающих, путешествующих, недугующих, страждущих, плененных — им с братом хотелось передать ещё и замедленно-текучую, надсадную поступь шествия, скрежет корабельных обшивок, скрип колёсных осей, шарканье подошв.

Эти строки были из самых первых, что они перевели на Горе по просьбе учеников. Эти строки вообще, похоже, вместе с остальными стихами ектений, принадлежали к самому раннему достоянию церкви и сотворены были первыми учениками Христовыми в ту пору, когда ещё и Евангелие с Апостолом не до конца легли на кожаные листы.

И, как часто бывало и прежде у них с Философом, вспоминался в дороге — рядом со стихами великой ектений — и апостол Павел; и тогда читали вслух его скорбный перечень невзгод и скорбей — из второго письма к коринфянам, как брат по-славянски изложил:

«В путных шествиих множицею: беды в реках, беды от разбойник, беды от сродник, беды от язык, беды в градех, беды в пустыни, беды в мори, беды во лжебратии. В труде и подвизе, во бдениих множицею, во алчбе и жажди, и в пощениих многащи, в зиме и наготе».

Что тут было не про них, братьев, не про всех, кто до них? Удивительно лишь, что этот перечень скорбей всегда как-то придавал сил, а не угнетал.

…В « Житии Мефодия » самому прибытию владыки в Велеград не уделено ни строки. Не трудно, однако, догадаться, что встреча была великим праздником для всех, кто его отсутствие переживал с острой тревогой: вернётся?.. или Царырад его больше не захочет отдать им?

Среди вопросов, которые читатели этого биографического изложения вправе задать автору, одним из непременных будет, как можно догадываться, вопрос о первоначальной азбуке книг, вышедших из-под пера солунских братьев. Не зря же и по сей день в учёной среде не снята с обсуждения тема: какая из двух славянских азбук была первой по времени своего возникновения? Какую из них создал (сам или при участии брата Мефодия) младший солунянин? Вроде бы, по логике вещей, доступной и человеку, малосведущему в вопросе, Кирилл — автор той азбуки, которая названа его именем.

Но в XIX веке среди исследователей прочно утвердилось и теперь преобладает противоположное мнение: создатель славянской азбуки изобрёл не кириллицу, а глаголицу. Именно она, глаголица, древнее, первороднее. Именно её совершенно необычным, оригинальным буквенным строем были исполнены старейшие из славянских рукописей.

Следуя такой убеждённости, считают, что кириллическая азбучная традиция утвердилась позднее, уже после кончины Кирилла, и даже не в среде первых учеников, а после них — у писателей и книжников, трудившихся в Болгарском царстве в X веке. Через их посредство кириллическая азбука перешла и на Русь.

Казалось бы, если авторитетное большинство отдаёт первенство глаголице, то почему бы не успокоиться и не возвращаться больше к изжившему себя вопросу? Однако старые споры то и дело возобновляются. Причём эти порывы к спору чаще исходят именно от адвокатов глаголицы. Можно подумать, что они намерены отшлифовать до блеска некоторые свои почти абсолютные результаты. Или что у них всё ещё не очень спокойно на душе и они ожидают каких-то неожиданных дерзких покушений на свою систему доказательств.