Юрий Лощиц - Кирилл и Мефодий

Лев Математик предлагал одну невидаль за другой. Так Большой дворец украсили статуи рычащих львов, помавающих хвостами павлинов. В тронном зале металлические птахи издавали трели, восседая на ветках золотого платана. А новейшее седалище, которое так и назвали «Трон Феофила», во время приёма иноземных послов вдруг могло плавно вознестись с сидящим на нём василевсом чуть не под самые своды.

Пока ротозеи спорили о том, все ли эти дива принадлежат остроумию Математика или кое-что сочинено без его участия, сам изобретатель скромно отмалчивался. Зато уж, кажется, никто не решался оспорить его авторство, когда заходила речь о световом телеграфе. Это устройство позволяло в считаные часы передавать в столицу с далёкой киликийской границы весть о новом нападении арабов или об очередной победе над ними. Сигнализация обеспечивалась цепочкой маяков-костров, которые установлены были на хорошо просматриваемых высотах и зажигались один вслед другому. Впрочем, и тут мог отыскаться какой-нибудь скептик со своим «Ничто не вечно под луной». Мол, такая штука уже однажды была у греков, причём давненько: это когда Агамемнон повелел с помощью костров, разожжённых на горах, передать домой на Пелопоннес весть о победе над троянцами.

Обожающие Льва всезнайки настаивали, что именно он, Математик, однажды придумал записывать цифры, используя для этого буквы греческого алфавита. И оснастив их соответствующими значками-титлами, чтобы не возникала путаница: где цифра, а где буква. Однако и тут придирчивые слушатели вправе были потребовать ответа на законное недоумение: а какими же цифрами пользовались на письме доднешние греки, начиная от Пифагора, который тоже был не самым последним среди математиков, а цифры почитал даже более совершенными сущностями, чем буквы?

Такой вот была двоящаяся в пересудах слава великого учёного и изобретателя Льва. Теперь, оказавшись в опале, больше почему-то смахивающей на поощрение, Математик жил обеспеченно и приласканно, на виду у двора, где исправно работали его механические скульптуры, окружённый многочисленными учениками. Он находился под прямым покровительством Варды, брата императрицы Феодоры. Последний, кстати, не меньше, чем покойный василевс и здравствующий логофет Феоктист, желал прослыть сочувственником всем великим умам и талантам, в том числе и начинающим.

Напоследок о Льве Математике нелишне сказать, что, возможно, именно бывший солунский митрополит, а не Феоктист, и есть тот человек, который помог подростку Константину переехать для продолжения учёбы в Царьград. Как возможно и то, что оба влиятельных мужа действовали в этом маленьком благотворении заодно.

К чести логофета Феоктиста, он и дальше не оставлял своим приглядом и поощрениями младшего из солунских братьев. Конечно, тут вряд ли была филантропия в чистом виде. То и дело доходящие до покровителя похвалы в адрес его пестуна и сами по себе приятны. Они настраивают на то, что усилия вложены не напрасно и могут возвратиться в виде заслуженной и обильной отплаты. Тем более что у логофета дело идёт к старости, а отмеченный чрезвычайными способностями ученик вступает в самую цветущую и деятельную пору жизни. Педагоги, словно сговорясь, нахваливают его за кроткий нрав. Да и самому Феоктисту видно: солунянин избегает сверстников, падких до гульбы, до ипподромных крикливых сборищ. От него никто не слышал скабрезных шуточек и бранных слов, не видел кривляния и непристойных жестов.

«Житие Кирилла» сообщает, что пришло время, когда Феоктист захотел решительно приблизить юношу и к своим занятиям. Константину была обеспечена возможность «без боязни входить в цесарские палаты». Вот эта агиографическая подробность, глядишь, и поможет наконец уяснить, что имел в виду тот же автор жития, когда говорил, что логофет послал за Константином в Солунь, чтобы он «учился с цесарем». Продолжающий ещё учиться сам, Константин вполне мог теперь, исполняя поручение логофета, давать мальчику-василевсу первые уроки той же грамматики, читать ему отрывки из Библии и Гомера. Да, наконец, и начатки философии преподавать. Ведь Феоктист сам как-то убедился, что Константин и в этом предмете не сбивается с нужного тона и рассуждает как христианин, а не поклонник языческих мудрецов.

— Философ, хотел бы я узнать, — спросил логофет, вызвав к себе юношу и употребив при обращении к нему прозвище, которое в училище уже пристало к Константину, — а что всё же в твоём понимании есть философия?

Тот ответил быстро, уверенно, словно ждал именно такого вопроса:

— Разумение вещей божественных и человеческих, учащее человека, насколько в силах он приблизиться к Богу, делами своими быть по образу и подобию Сотворившего его.

То есть явствовало из ответа, что сказавший так не собирается метаться по стихиям сего мира, как это делали философы-язычники. И что весь смысл философского разумения юноша сводит лишь к двум величинам — Богу и человеку, — к возможности восхождения второго к Первому.

В этой проверке ученика логофет, замечал он такое за собой или нет, повёл себя почти как евангельский соблазнитель в пустыне. Он будто обходил юношу кругами, придумывая то одно, то другое искушение.

Ну, хорошо, на словах ты, Философ, безупречен и поведением чист и кроток, но не заиграют ли твои глазки при виде этакой, пусть небольшой для начала, горки золотых, самого свежего чекана монет?

« И злата много давал ему , — пишет агиограф, — тот же не принял ».

Не принял? Ну что ж, и такое случается. И такие водятся, что до конца умеют утаивать своё златолюбие, если уже нацелились на неизмеримо большие блага.

Через время логофет, вновь встретившись с юношей, заговорил с ним в ещё более откровенном и льстивом тоне:

— Красота твоя и мудрость понуждают меня любить тебя всё больше…

Такой зачин смахивал бы, пожалуй, на домогательства человека порочных пристрастий, не знай Константин, что перед ним евнух. Или, по речению солунских славян, скопец.

— У меня есть духовная дочь, моя крестница, она красива, богата, — продолжал старик, — из доброго, именитого рода. Если хочешь, устрою тебе её в супруги. И, приняв от цесаря великую честь и княжение, ожидай тогда ещё большего: вскоре и стратигом станешь.

Да, это был ход рассуждений искусного имперского домоустроителя, обязанного в первую очередь заботиться о благополучии августейшего семейства. А значит, и о том, чтобы семейство украшалось, как драгоценными ожерельями, благородным обществом. А значит, и о том, чтобы общество такое состояло из красивых, умных, находчивых и приятных в беседе лиц обоего пола. А значит, и браки между такими лицами должны устраиваться умно, с тонким расчётом, с изобретательностью придворного садовода, подбирающего в оранжерею гармонические соцветия.