Юрий Лощиц - Кирилл и Мефодий

Да, в понимании древнерусского летописца, крещение болгар — событие особой важности, и не только для двух соседок и постоянных соперниц — Византии и Болгарии. Опосредованно и для Руси оно важное.

А ещё через несколько страниц «Повести временных лет» её автор «впускает» своих читателей в тот самый день, когда в константинопольском дворце обсуждалось послание от моравлян:

«…Славяне были крещёными, когда их князья Ростислав, Святополк и Коцел обратились к царю Михаилу, говоря: "Земля наша крещена, но нет у нас учителя, который бы наставил и учил нас, и растолковывал священные книги, ибо не знаем мы ни греческого, ни латинского языка. Одни нас учат так — другие иначе, мы же не знаем ни написание букв, ни их значение. Пошлите нам учителей, которые могли бы рассказать нам о книжных словах и о их смысле". Услышав это, царь Михаил созвал философов и пересказал им всё, что передали славянские князья».

То есть мы читаем не что иное, как пересказ двух житийных отрывков, уже нам известных. Но если участники собрания в императорском дворце видели и слышали только самое начало события и неизвестно было ещё, будет оно иметь продолжение или нет, то летописец говорит о славянской грамоте как о чём-то вполне достоверном, уже состоявшемся:

«Им, моравам, первым были переведены книги грамотой, прозванной славянской. Эта же грамота на Руси и в Болгарии Дунайской».

Вот в чём выявилось преимущество взгляда со стороны. Но взгляда вовсе не стороннего. Около тысячи лет тому назад первый летописец Древней Руси пересказал в «Повести…», пусть не дословно, не по текстам двух житий, а по тому, как запомнил их смысл, едва ли не самое важное. И вот почему такое особое достоинство придаёт он личности и деянию именно Михаила III. Вот, по его убеждению, главное событие в недолгой жизни византийского государя: Михаил расслышал просьбу неизвестных ему славянских князей, «созвал философов» и пересказал им то, что расслышал. Кто, кроме правителя великого царства, имел власть, волю и простое человеческое хотение, чтобы поступить так? Велик цесарь Михаил для русского разумения! Ещё и потому велик, что он, древнерусский книжник, свой сказ о Михаиле и Ростиславе записывает теперь той самой грамотой, теми самыми буквами, которые по императорской воле и зачались на свет…

По-иному сказать, василевс Михаил III повернул тогда только ему принадлежащий государев ключик в очень непростом и малопонятном ему по устройству, назначению и возможностям механизме, и внутри византийского государева устройства всё стало нехотя шевелиться, издавать какие-то там похрустывания, пощипывания, вовсе ещё и не напоминающие мелодию…

Но дух такой на него повеял, — и ключик повёрнут.

А что он сам? Да он мог и забыть почти тут же про этот свой властный и добрый поступок, заторопиться, допустим, на скачки, на затеянную где-нибудь пирушку, да, словом, мало ли куда и в какой вовсе не философской компании. Ключик, однако, повёрнут.

Но ни он сам, ни другой кто из присутствующих, ни даже первый русский летописец, доброхот Михаила III не могли ещё осознавать, что в столице Византийской империи Константинополе был дан в те часы отсчёт событию поистине всемирной культурной значимости.

Подлинно, имеет право и великое деяние зачаться от толчка почти незаметного.

Ни « Житие Кирилла », ни « Житие Мефодия » не упоминают ещё одного человека, который не мог не участвовать в том собрании. Это был патриарх Фотий. Вопрос об отправке новой христианской миссии, теперь уже в Моравию, то есть вопрос сугубо вероучительный, никак не мог быть поставлен и обсуждён в обход мнения и воли первоиерарха Константинопольской церкви.

Кажется, никто из исследователей, работавших с текстами двух житий, не обратил внимания или не счёл нужным сосредоточиваться на том, почему агиографы вообще нигде и ни разу не называют патриарха Фотия по имени. Между тем для них, агиографов, да и вообще для всех учеников Кирилла и Мефодия такое умолчание представлялось осознанным, намеренным и вполне извинительным. В те десятилетия, когда — после кончины младшего, а потом и старшего братьев — их жития появлялись на свет, упоминание в них имени патриарха Фотия, хоть какие-то сведения о его сочувственном, неизменно добром и покровительственном отношении к двум солунянам могли лишь повредить делу их самих и их учеников. (К этой теме нам предстоит ещё не раз возвращаться.)

С самых лет ученичества Константина в столичной придворной школе, в пору его поездки в Багдад, в годы пребывания братьев в монастыре на Малом Олимпе, во время их Хазарской миссии Фотий — сначала как педагог, затем как высокопоставленный имперский чиновник, наконец и как патриарх — неизменно держал братьев в поле своего наставнического, пастырского внимания.

Так не могло не быть и теперь.

Фотий до мозга костей был сыном христианского Константинополя, и молоком материнским питала его Святая София. Он вырос в придворной среде, но от её дурных влияний огораживал себя стенами мудрых книг. Он слыл человеком чистых духовных и художественных созерцаний, но, когда неожиданно был призван к пастырству, обнаружил отвагу христианского полемиста, различил в себе дар богословских прозрений и отважных исповеднических поступков.

Сейчас, услышав, что в столичные врата постучал славянский князь с севера, он уловил в этих звуках что-то поистине евангельское: мужествуйте, дерзайте, и отверзется вам!..

Такое ведь не впервые происходит при нём. Сколь ни гнусным показалось ему недавнее нашествие народа Рос, как ни возмутило наглое намерение дикарей вломиться в город, но чем же всё разрешилось? К тому народу уже отправлены проповедники, и они шлют ободряющие вести о первых крещениях в среде язычников… Или те же болгары, перемешавшиеся с балканскими славянами, — разве у них не такие же перемены могут произойти?.. Фотий год за годом всё больше укреплялся в предчувствии, что славянские народы, до сих пор неведомые, рассеянные по миру, приходят в какое-то духовное беспокойство и каждый из них, как умеет, хочет заявить о своей жажде веры. Не исполняется ли слово пророка, сказавшего: «Узнают Меня все от малого их до великого их…» И не по всей ли земле двинулось теперь «слово апостольских учений, и до пределов вселенной — речи их»?

Вот и этот князь, живущий где-то в земле, по которой ещё недавно носились в пыли и смраде полчища аваров и гуннов, — он тоже жаждет испить воды жизни. Фотия не могло не порадовать, что василевс Михаил так непосредственно, даже сердечно приветил моравлянских послов, так решительно настроился помочь Ростиславу. И он, Фотий, тоже понимает, что для исполнения такой вероучительной миссии не найти во всём Константинополе более достойных исполнителей, чем эта никогда не забываемая в его молитвах двоица. Особенно нужны молитвенная поддержка, одобряющее слово младшему, потому что он и из последней поездки вернулся в телесном изнурении.