Иван Осадчий - Жизнь – Подвиг Николая Островского

…Одним из самых трагических событий был арест мамы осенью 1941 года, вскоре после начала первой оккупации города. Формальным поводом для ареста явилось то, что мы не выполнили распоряжение оккупационных властей о сдаче имеющегося «личного транспорта»… велосипеда. Но фактически причиной ареста была попытка заполучить сведения об отцовских товарищах, занимавших видное место в учреждениях города, об их семьях. Допрашивал маму сам шеф городской полиции, спешно сформированной из разного рода антисоветской мерзости, всплывшей на поверхность в первые же часы прихода немцев.

Свежеиспеченный полицейский начальник, ставший ярым слугой фашистов, был сыном местного попа, в свое время репрессированного за антисоветскую деятельность. Сутки, проведенные мамой в полицейском подвале, жестокие допросы и зверские побои дорого обошлись для нее. Вернулась домой она измученной, осунувшейся, поседевшей. Для нас с сестрой эти сутки показались вечностью и первым по-настоящему серьезным испытанием, первой семейной травмой, нанесенной новым, фашистским режимом. Маме было всего 36 лет. После этого «урока», преподнесенного ей поповским сыном, мама в церковь больше не ходила…

Не меньшие тревоги были связаны с неоднократными попытками угнать сестру на работу в Германию. Мама пыталась прятать дочь, но куда спрячешь в условиях села, каким оставалась наша западная окраина Барвенково. Тогда решили прибегнуть к «самоэкзекуции»: загоняли химические чернила под кожу. Рука распухала, становилась фиолетовой, напоминала страшную экзему. Только таким образом удалось избежать отправки сестры в немецкую неволю…

Непросто сложилась судьба тех, кто был оставлен в барвенковском подполье. Многих из них выдали немцам добровольные холуи из антисоветского отребья. В этих условиях каждый советский патриот оказывал сопротивление фашистам в меру своих возможностей. Как могли, вредили врагу: портили телефонные провода; собирали и распространяли советские листовки; прятали теплую одежду, продовольствие, птицу, скот. Проявляли заботу о попавших в плен наших солдатах и командирах. Немцы в начале войны были в победном угаре и отпускали из лагеря военнопленных, опознанных женщинами как «мужей», «сыновей», «братьев». И нашей маме это тоже удалось.

Многие жители прятали у себя оставшихся при отступлении тяжелораненых красноармейцев. Двоих подобрала и выходила наша семья…

Мне, мальчишке, воспитанному на образе легендарного Павки Корчагина, было нестерпимо больно и невыносимо наблюдать фашистский новый порядок на нашей советской земле, видеть людоедскую жестокость гитлеровских вояк – насильников и мародеров. Душа не знала покоя и не находила ответа, что я должен сделать, что могу сделать.

Когда немцы 17 мая 1942 года вторично занимали город, я хотел уйти с отступавшими частями Красной Армии. И уже собрал котомку. Но мама и сестра со слезами уговорили остаться: «Куда ты? Умоляем, не ходи! Погибнем, так все вместе». Да и убежать мало кому в тот раз удалось. Немцы перекрыли путь к отступлению по Северному Донцу, и многие десятки тысяч наших солдат, офицеров и генералов, а также беженцев, пытавшихся уйти вместе с ними, оказались в кольце, были пленены или истреблены врагом.

Немецкие сводки гласили, что Красная Армия уже откатилась за Дон, к Волге. Горько и больно было от чувства обиды за происходящее, за собственное бессилие.

Не доверяя фашистской пропаганде, мы пытались любой ценой узнать об истинном положении на фронте и в стране из листовок, которые все реже, чем дальше на восток откатывался фронт, сбрасывали наши летчики.

Единственным источником правды могло быть в тех условиях радио. Но это было невозможно: я не знал ни одной семьи из наших знакомых, у которых в то время был радиоприемник.

Оставалась одна небольшая надежда: попытаться в поисках правды использовать немецкое радио. Иногда сами немцы, расквартированные у нас, а это чаще всего были всякого рода офицерские чины, «ловили» Москву, слушали советскую музыку.

Иногда удавалось услышать даже сводки «От Советского информбюро», голос родной столицы, узнать правду о положении на фронтах. И хотя эти сводки тоже содержали немало горечи, они рассказывали о продолжающемся героическом сопротивлении Красной Армии, об ожесточенных боях на Дону и в районе Сталинграда.

Однажды, когда квартировавший немец вышел из хаты и ушел со двора, я в ту же минуту бросился к радиоприемнику и стал нажимать кнопки, «ловить» Москву. И вдруг, что-то треснуло внутри радиоприемника, и экран погас. Я тут же выскочил из комнаты. И на пороге почти лицом к лицу встретился с внезапно возвратившимся «квартирантом». Он в два шага оказался у радиоприемника, который еще не успел остыть. Гитлеровец без труда обнаружил, что кто-то включал приемник и сжег радиолампу. Он схватил меня за руку и потащил из хаты, на ходу вытаскивая парабеллум из кобуры. Я не успел опомниться, как оказался у стены нашей хаты. На меня обрушился поток брани.

Мама находилась в огороде, здесь же, во дворе. Услышала крики, увидела меня у стены хаты и взбешенного «фрица», размахивающего пистолетом. Материнское сердце почуяло неладное, и она мгновенно бросилась на выручку, – заслонила меня собой и, стараясь перекричать оравшего немца, обливаясь слезами, громко повторяла одно и то же: «Что он вам сделал? Он ничего не сделал. Оставьте его в покое… Это ваш денщик, или кто он вам, там что-то крутил…»

И в этот момент во двор вошел тот самый «денщик», о котором только что говорила мама. Гитлеровец спросил у своего адъютанта: включал ли он радиоприемник. Тот понял ситуацию и принял «вину» на себя…

Я понял, что от смерти меня отделяло одно мгновение, и это мгновение – мама, заслонившая собой…

Сколько раз за прожитую жизнь я встречался с реальной угрозой смерти. Но этот случай сильнее других потряс меня, и навсегда сохранился в памяти.

Когда-то я услышал верные слова Николая Островского: «Есть на свете прекраснейшее существо, перед которым мы всегда в долгу, – это мать». Великая, святая правда!

В последние дни третьей немецкой оккупации, в начале сентября 1943 года надо мной реально нависла угроза быть схваченным отступавшими гитлеровцами. К тому времени мне уже исполнилось 16 лет.

В числе многих десятков (а скорее, сотен) сверстников, выловленных немцами и полицаями, я был вывезен на рытье окопов в открытой степи, в двадцати километрах восточнее Барвенково. Оттуда постоянно доносилась военная канонада: советские войска вели подготовку к наступлению, которое должно было принести нам окончательное освобождение от немецкой оккупации.

Под усиленной охраной гитлеровцев и власовцев нас заставили долбить окаменевшую за годы войны, давно непаханую землю, рыть окопы и траншеи. Над нами постоянно кружили советские самолеты и пулеметными очередями основательно пугали немцев, а нам давали «передых»: мы ложились на дно полувырытых окопов и ждали очередных грозных окриков конвоиров: «Работать!»