Игорь Оболенский - Легенды московских кладбищ

Шура уложил меня в кровать и всю ночь просидел рядом. Он не плакал. Он смотрел перед собой сухими глазами и крепко сжимал обеими руками мою руку.

— Шура… как же мы теперь? — сказала я наконец.

И тут Шура рухнул на постель и громко, отчаянно разрыдался.

— Я давно уже знаю… все знаю, — глухо, сдавленно повторял он. — Ведь тогда в “Правде” была фотография… с веревкой на шее… Имя другое… Но я понял, что это она… я знал, что это она… Я не хотел тебе говорить… думал — может, ошибся… Уверял себя, что ошибся. Не хотел верить. Но я знал… я знал… я знал…

— Покажи, — сказала я.

— Нет! — ответил он сквозь слезы.

— Шура, — сказала я, — мне еще многое предстоит. Мне предстоит увидеть ее. Я прошу тебя…

Шура вытащил из внутреннего кармана пиджака свою записную книжку; к чистой странице был приклеен четырехугольник, вырезанный из газеты. И я увидела ее лицо — родное, милое, страдальчески застывшее…»

Здесь же, на Новодевичьем, Лидия Тимофеевна встретила однажды мужчину в форме. Тот представился: «Петр Лидов». Так началась дружба матери Зои с автором первой статьи о ее дочери. После войны, обещал Лидов, он обязательно напишет большую книгу о Зое.

А потом, за несколько месяцев до окончания войны, Лидия Тимофеевна получила письмо от сына, который был на фронте: «Мама, мама, Петр Лидов погиб! Мама, как это страшно, что он погиб так незадолго до победы! Накануне победы погибать — это так обидно».

А за три недели до Дня Победы не стало и брата Зои…

В постсоветские годы образ Космодемьянской пытались очернить, но в народной памяти Зоя все равно остается героиней, на могиле которой и сегодня свежие цветы.

На черном мраморе высечены слова Николая Островского — слова, которые Зоя когда-то, как девиз, как завет, вписала в свою записную книжку и которые она оправдала своей короткой жизнью и своей смертью: «Самое дорогое у человека — это жизнь. Она дается ему один раз, и прожить ее надо так, чтобы, умирая, мог сказать: вся жизнь, все силы были отданы самому прекрасному в мире — борьбе за освобождение человечества».

Сегодня на Новодевичьем похоронен и Александр КОСМОДЕМЬЯНСКИЙ (1925–1945),тоже посмертно награжденный званием Героя Советского Союза. Здесь же обрела последний приют и Любовь Тимофеевна (1900–1978), которой выпало пережить своих детей.

Напротив Зои похоронен Николай БУЛГАНИН (1895–1975), после смерти Сталина ставший министром обороны Советского Союза. Будучи гражданским — и по образованию, и по складу характера — Булганин носил звание Маршала Советского Союза. Правда, в военной среде всерьез никто маршальские звезды на погонах Булганина не воспринимал. Когда он прилетел с инспекцией в военный округ, которым командовал Жуков, то с удивлением не обнаружил среди встречающих самого Георгия Константиновича. Зато на летном поле стоял адъютант Жукова, который обратился к Булганину со словами: «Маршал Жуков просил передать, что штатских он принимает по четвергам». Булганин тут же развернулся и улетел обратно в Москву.

В течение трех лет Булганин возглавлял Совет министров СССР. Галина Вишневская, за которой он пытался ухаживать, рассказывала, что Булганина между собой называли не иначе как «Николай Третий». Считалось, что с последним российским Государем нового премьер-министра объединяют не только одинаковые имя-отчество и внешность, но и либеральные взгляды.

Знакомство великой певицы и руководителя правительства началось в Югославии, затем продолжилось на правительственной даче, куда Вишневскую пригласили на юбилей нового вождя. Ну а затем Булганин начал откровенно ухаживать, не обращая ни малейшего внимания на то, что Галина Павловна только что вышла замуж за Мстислава Ростроповича, о чем конечно же был осведомлен.

Вишневская детально описала поведение оказавшегося на вершине власти «Николая Третьего»:

«К вечеру звонок из Кремля:

— Галя, это Николай Александрович, здравствуйте.

Я уже понимаю всю серьезность ситуации, но стараюсь создать легкую, ни к чему не обязывающую атмосферу, a потому забираю сразу с высокой ноты:

— Ах, здравствуйте, Николай Александрович! Какие дивные цветы, спасибо!

— Это я вас должен благодарить, я был счастлив видеть вас вчера у меня дома. Не хотите ли со мной поужинать, я буду сегодня в городе?

И разговаривает со мной так, как будто никакого мужа у меня и нету! Я еще пытаюсь все перевести просто на светскую болтовню, но голос на другом конце провода, серьезный и спокойный, не собирается включаться в мою тональность. Начинаю мямлить:

— У меня вечером репетиция в театре… кончится поздно…

— Это неважно. Я подожду.

Тогда я со “святой простотой” подключаюсь:

— Ах, как чудно, спасибо! Мы приедем.

На том конце провода длинная пауза… Затем:

— Так я за вами пришлю машину.

И вот в нашей узкой улице останавливаются три черных ЗИЛа: в первом и третьем охрана, в среднем — сам наш новый хозяин — Булганин. Видно, таким демонстративно открытым своим появлением он сразу захотел расставить фигуры в будущей игре: что, мол, дело серьезное и шуточками от него не отделаешься. Из окон домов люди выглядывают: честь какая нашей улице — сам глава правительства объявился. И начались с того дня чуть ли не ежедневные приглашения — то к нему на дачу, то в его московскую квартиру. И, конечно, бесконечные «возлияния». Николай Александрович пил много, заставлял и Славу, да тот и без уговоров со злости хватал лишнего. Бывало, охмелеют оба, старик упрется в меня глазами, как бык, и начинается:

— Да, обскакал ты меня…

— Да вроде бы так.

— А ты ее любишь?

— Очень люблю, Николай Александрович.

— Нет, ты мне скажи, как ты ее любишь? Эх ты, мальчишка! Разве ты можешь понимать, что такое любовь! Вот я ее люблю, это моя лебединая песня… Ну, ничего, по дождем, мы ждать умеем, приучены…

А я сижу между ними и слушаю. Он как будто не признавал за Славой никаких прав на меня, и все наши попойки заканчивались его объяснениями моему мужу, как он меня любит, что я его лебединая песня и что, о чем бы я его ни попросила, все будет исполнено.

— Да нам ничего не нужно!

— Как это не нужно! Больно гордые… Мой адъютант сказал, что вы в коммунальной квартире живете. Почему?

Булганину было шестьдесят лет, и среди топорных, грубых физиономий членов правительства он выделялся своей интеллигентной внешностью, мягкими, приятными манерами. Было в его облике что-то от старорежимного генерала в отставке, и ему очень хотелось казаться в моих глазах просвещенным монархом, этаким Николаем III. Всем своим обращением со мной он всегда старался подчеркнуть, что мне не нужно бояться бывать у него. Конечно, привычный властвовать, он хотел добиться своего во что бы то ни стало, но, быть может, и в самом деле любил меня. Бывало, говорит Славе: