Максим Чертанов - Дюма

— Да, но между Америкой и нами — пропасть. Америка — страна новая, лишенная предрассудков, привилегий и королевской власти… подумайте только, как много установлений придется разрушить во Франции, прежде чем она станет похожа на Америку!»

Печатался «Анж Питу» в «Прессе» с 17 декабря 1850 года, а 20 декабря Исторический театр, Дюма и Долиньи были объявлены банкротами. Назначили конкурсного управляющего, Дюма подал апелляцию, ему грозило и личное банкротство, он тщетно пытался перевести квартиру на имя дочери (несовершеннолетней). Со стороны не все видели, что с ним происходит, Жюль Верн писал отцу: «Ты говоришь, что Дюма и другие не имеют ни гроша и ведут беспорядочную жизнь. Это не так. Дюма зарабатывает 300 000 франков в год, Дюма-сын — без всякого напряжения — от 12 до 15 000, Эжен Сю — миллионер… все они имеют прекрасный достаток…»

17 марта 1851 года Анна Бауэр родила сына Анри. Ее муж, видимо, все знал, так как уехал в Австралию, оставив жену в Париже; она занялась бизнесом, преуспела и дала ребенку хорошее образование. Она была самостоятельна и скрытна; неясно, поддерживал ли Дюма какие-то контакты с ней и знал ли, что у него есть сын. Анри-то потом узнал, да и все узнали: он был как две капли воды похож на фотографии отца. (Первые снимки Дюма появились как раз в 1851 году: их сделал художник Алексис Гуэн в технике цветного стереоскопического дагеротипа.) У законного сына — сложная любовная история с Лидией Нессельроде, женой графа Дмитрия Нессельроде, сына министра иностранных дел России. Жила без мужа в Париже, развлекалась; Дюма-отец вспоминал, как сын привел его к ней в гости и она ему понравилась: «Я покинул этих прелестных и беспечных детей, моля бога влюбленных позаботиться о них». В марте 1851-го Нессельроде велел жене возвращаться в Москву, Александр-младший хотел ехать за ней, не было денег, с отцом занимали по 20, по 50 франков, чуть не побираясь. Собрали. Отец предупреждал: «Берегись русской полиции, она дьявольски груба и жестока…» Так ли это, сын не узнал — Нессельроде приказал остановить его на польской границе.

Выполняя «супружеский долг», Дюма написал с Маке инсценировки по отдельным частям «Монте-Кристо» — «Граф де Морсер» и «Вильфор», поставлены в «Амбигю» 1 апреля и 8 мая. Но от измены не удержался — сделал с Полем Мерисом пьесу «Застава Клиши» о побеге Наполеона с Эльбы, постановка 21 апреля в новом Национальном театре. Коллеги обвинили авторов в попытке подлизаться к президенту — его великий дядя произносил в пьесе речи о демократии, о которых ни один историк не слыхивал. Если вспомнить увещевания, с которыми Дюма обращался к президенту, то была попытка не подлизаться, а умолить не делать плохого, в точности как Жильбер, ставший лейб-медиком Людовика и пытающийся на него влиять. «Никогда еще у короля не было столько советчиков; каждый высказывал свое мнение вслух, на людях. Самые умеренные говорили: „Все очень просто“. Нетрудно заметить, что эту формулировку у нас употребляют, как правило, именно тогда, когда все очень сложно.

— Все очень просто, — говорили эти мудрецы, — для начала следует получить от Национального собрания санкцию, в которой оно нам, конечно, не откажет… Собрание объявит четко и ясно, что бунт — преступление, что народу негоже браться за оружие и проливать кровь, если у него есть депутаты, способные поведать королю обо всех его невзгодах, и король, способный вынести справедливый приговор. Вооруженный декларацией Национального собрания, полученной без большого труда, король не преминет по-отечески, то есть сурово, наказать парижан. Тогда тучи рассеются… и все пойдет, как шло от века».

В других кружках говорились иные речи, ораторы — они «принадлежали, бесспорно, к высшему сословию, и их белые руки и изысканные манеры выдавали то, что призвано было скрыть простонародное платье», — призывали:

«— Народ! Узнай правду! Тебе толкуют о политических и социальных правах, но стал ли ты счастливее с тех пор, как получил право выдвигать депутатов и благодаря их посредничеству участвовать в голосовании?.. Тебе нужны не фразы и максимы, изложенные на бумаге, тебе нужен хлеб… Кто даст тебе все это? Король решительный, умный, великодушный!»

Продолжаются беспорядки, Жильбер уговаривает короля что-нибудь делать, но тот уверен, что все нормально: побесятся и перестанут. Куда хуже его жена — не «мученица», как в «Ожерелье», а «властительница, в чьем сердце нежное и животворящее чувство любви потеснилось, дабы уступить место желчи — яду, который проник в ее кровь, потек по ее жилам».

«— Сердце у народа не злое, — продолжала Мария Антуанетта, — он просто сбился с пути. Он ненавидит нас оттого, что нас не знает; позволим же ему познакомиться с нами поближе… король накажет виновных, но по-отечески.

— Однако, — робко возразила принцесса де Ламбаль, — прежде чем решать, должны ли мы покарать народ, следовало бы, мне кажется, выяснить, способны ли мы с ним справиться.

Истина, сорвавшаяся с этих благородных уст, была встречена всеобщим криком осуждения.

— Способны ли мы с ним справиться?! Да ведь у нас есть швейцарцы!»

Король говорит королеве, что «народ прав», а вообще ему не хочется об этом думать — аппетит портится.

«— Сколько глупостей я натворил, сударыня, позволяя делать глупости другим. Я содействовал гонениям на философов, экономистов, ученых, писателей. Ах, боже мой! Ведь эти люди ничего не просили, кроме позволения любить меня.

— Да, да, я знаю, как вы рассуждаете, — сказала Мария Антуанетта, — вы человек осторожный, вы боитесь народа, как пес боится хозяина.

— Нет, как хозяин боится пса; быть уверенным, что собака вас не тронет, — не пустяк».

Толпа продолжает убивать чиновников, Бийо, не выдержав, пытается заступиться, его не слушают, Жильбер хочет опять удрать в Америку, но Бийо велит остаться в Париже, «чтобы помешать злу». Октябрь 1789 года, толпа грозит штурмом Версаля, королева отвергает помощь Лафайета, король уговаривает себя, что все пустяки. «Почти во всех народных волнениях, предшествующих революциям, случаются часы затишья, когда люди думают, что все закончилось и можно спать спокойно. Они ошибаются. За теми людьми, которые поднимают бунт, всегда стоят другие люди, которые ждут, пока первые волнения улягутся и те, кто в них участвовал, утомятся либо остановятся на достигнутом и удалятся на покой. Тогда приходит черед этих неведомых людей; таинственные орудия роковых страстей, они возникают из мрака, продолжают начатое и доходят до крайности, так что те, кто открыл им путь и заснул на полдороге, думая, что путь пройден и цель достигнута, пробуждаются, объятые ужасом».

Среди этих неведомых людей — Марат, единственный, кажется, персонаж, к которому Дюма не испытал жалости даже после его смерти, — «уродливый карлик, отвратительный горбун на коротеньких ножках. При каждой буре, сотрясающей недра общества, кровожадный гном всплывал с пеной и барахтался на поверхности». Однако авторы старались быть объективными и указали: то, что Марат привел в Версаль толпу «убивать и грабить», — лишь одна из версий (хотя они в нее верят). А Питу вернулся в деревню и его, семнадцатилетнего, избрали командиром местного отряда Национальной гвардии; надо где-то найти оружие. Блистательная сценка: