Борис Фрезинский - Судьбы Серапионов

Сталина, как и других реальных персонажей, в романе нет: лишь цитаты из его докладов на партийных съездах и ответные аплодисменты зала; имя его упоминается нечасто, но суровая тень «отца народов» чувствуется повсеместно, и употребляемая автором сталинская аббревиатура «Цека» обозначает именно его. Известно, что в пору отчаянной борьбы с противниками их позиции левые считали своим самым главным идейным врагом не организатора их уничтожения Сталина, а теоретика партии Бухарина (была такая формула левых: «со Сталиным компромисс возможен, с Бухариным — никогда»). Поэтому многие левые лидеры, находившиеся в ссылке, после разгрома Бухарина «клюнули» на предложение присягнуть Сталину. Вопреки этому герой Слонимского рассуждает, как кажется автору, с тупым упорством: «Краузе не желал отделять руководство партии от ошибок Бухарина. Ему казалось, что отмежевание Бухарина, осуждение руководством его позиции — все это только маневр для подготовки более серьезных атак. Не в Бухарине дело» [924] Л. 362. . Дело было действительно не в Бухарине…

Вернемся к издательской судьбе романа «Крепость».

На Первом съезде советских писателей Слонимский (впрочем, как и Павленко) не выступал, о его романе никто не упомянул, даже редактор «Красной нови» Ермилов, прежде собиравшийся печатать «Крепость», отметил, как достижение, переход Слонимского, «который много времени и дарования отдавал теме об интеллигенции», к повести о Левинэ (стенографистки не расслышали и в отчете напечатали «повести о Ленине» [925] Первый съезд советских писателей. Стенографический отчет. М., 1934. С. 166. ). В конце съезда Слонимского включили в комиссию по уставу Союза, а затем избрали в правление. Это значило, что в политическом доверии ему не отказано (в письме Слонимскому от 12 июня 1935 года Павленко это подтверждал: «Говорил о 2-х машинах и узнал, что первая из них не то уже получена, не то получается и есть уже решение Секретариата ее предоставить Федину, вторая будет тебе»).

Выстрел, прогремевший 1 декабря 1934-го в Смольном, поставил окончательный крест на романе Слонимского. С того дня ленинградская оппозиция — это презренные шпионы, диверсанты и убийцы, лишь до поры до времени маскировавшиеся. Новая трактовка требовала совершенно иного романа. Слонимский, надо думать, был к этому не готов. Впрочем…

В январе 1937 года в Москве шел процесс по делу Радека, Сокольникова, Пятакова… Павленко — спецкор «Правды», автор трех пылких репортажей с процесса — пишет по окончании суда работающему над повестью о пограничниках Слонимскому: «На последнем процессе несколько раз вспоминал твой роман об оппозиции. Надо тебе вернуться к нему. Обязательно. Тема пограничников хороша, но не остра. Она слишком спокойна, если ее брать изолированно и показывать одних пограничников, не показывая шпионов и диверсантов, т. е. давать картину исполненную только со стороны героической. Если не хочешь возвращаться к тому роману — обязательно разверни в „Пограничниках“ западную тему, тему вредителей. Тогда работа пограничников будет звучать остро политически. Процесс был для всех нас, на нем присутствующих, колоссальной школой. Я думаю, что все в той или иной форме будут писать о нем. (…) Сейчас писать и писать. Никогда не было такой горы, такого колоссального хребта величайших тем, как сегодня, а мы стали взрослее, смелее, открытее. Сажать бы романа по 2 в год!»

По-видимому, Слонимский обещал вернуться к роману, потому что 1 июня 1937 года Павленко спрашивал: «Что ты поделываешь? Помимо заседаний. Кончил ли о пограничниках всё, что хотел, и вернулся ли к роману об оппозиции? (…) Я торчал в Ялте, писал, много бродил по горам и лечился в каком-то диатермическом кабинете… Был у меня там Саша Фадеев. Вспоминали тебя, твой роман». 30 октября 1937-го в письме Павленко И. И. Слонимской — тот же вопрос о работе ее мужа: «Как дела с его старым романом, за который он намеревался сесть вплотную?». И снова 4 декабря 1937 года: «Как подвигается Мишин роман? Должно быть нелегко, а — главное — жизнь все время усложняет его развитие».

Это последнее упоминание о романе Слонимского в письмах Павленко.

Возник новый социальный заказ — на роман о врагах народа, и Слонимский с такой задачей справиться не смог. Пришли иные времена, взошли иные имена. В 1937-м «Знамя» напечатало роман Н. Вирты «Закономерность» (в конце его стоят даты 1927–1936, но это скорее для понта, вряд ли молодой автор десять лет терпеливо переделывал роман, пока не довел его до кондиции 1937 года). В романе Вирты, оснащенном для монументальности библейским эпиграфом, троцкистские бандиты являются уголовниками и наймитами империализма, глубоко чуждыми советскому народу. Этот роман неоднократно переиздавался (последний раз аж в 1972-м в «Московском рабочем»)…

От удара, нанесенного ему запретом романа об оппозиции, Слонимский, пожалуй, не оправился. Исторического времени для публикации романа уже не случилось — ни в оттепель, ни тем более в перестройку; вряд ли для него найдется читатель и в постсоветские времена…

Представление о Павленко как о человеке, запросто вхожем к Сталину, противоречит трудностям, с которыми шли к читателю его книги 1930-х годов [926] По данным журнала записи лиц, принятых Сталиным, Павленко был на приеме у Сталина всего два раза: 31 мая 1933 г. (вместе с девятью другими писателями) и 31 января 1939 г. с Фадеевым (см.: Власть и художественная интеллигенция. М., 1999. С. 689, 690); встречался он с «отцом народов» и на коллективных встречах писателей у Горького и, возможно, в составе Комитета по Сталинским премиям. .

Первая из этих книг — роман «На Востоке» о «выходе большевиков к Тихому океану» в начале 1930-х. Это роман-очерк, с заурядными публицистическими вставками, с массой героев — и наших, и китайцев, и японцев, и западных, с Владивостоком и Биробиджаном, с тщательно сработанным гимном Сталину. Написанный по горячим следам событий и тогда же многократно переписанный (все вместе: август 1934 — апрель 1936), роман в конце концов угодил всем предварительным высоким цензорам, включая читателя № 1, и был напечатан.

В письмах Павленко к Слонимскому — его переживания и история хлопот с романом «На Востоке».

Лето 1935: «Я лежу и пишу. Хожу и пишу свою войну. В конце концов онанизм укрепляет организм. Я пережил настроения беспокойства и тщеславной суеты и мог бы писать теперь год, два, три, не интересуясь тем, — пойдет ли он или нет. Как я теперь напоминаю тебя в те дни, когда ты рожал свой роман! Ох, какие нервы нужно иметь. Я стал худой, как щенок, и тоже падаю, но не на улице, а в комнате. Но после этой книги стану писать лучше, серьезнее, взрослее, п<���отому> что прошел испытание словом и делом».