Никита Гиляров-Платонов - Из пережитого. Том 1

Просится под перо много педагогических замечаний, из которых удовольствуюсь одним — о тщете строго систематического воспитания. Система в голове дитяти создается помимо педагогической указки и часто вопреки ей, совершенно так же, как нравственность слагается, не слушаясь отвлеченных нравоучений. А признав это, произнесем смертный приговор господствующей у нас, в первоначальном по крайней мере образовании, системе упрощений и облегчений, «навождений», всегда мнимых. «Что делают руками? Что делают ногами?» Учебник, задающий эти вопросы, непременно должен отуплять. Начать уже с того, что ногами ничего не «делают»; это бессмыслица. Но нелепо требование вести ребенка именно определенною лестницей, одного как другого одинаково, с одной определенной ступеньки на другую, столь же определенную; так позволительно учить только глухонемого. Помимо учебника, помимо изустных уроков целый мир разнообразия одновременно действует на ум и сердце дитяти, возращая в нем семена, большею частью даже неуловимые. Идиосинкразия нравственная, как и физическая, есть все для успеха в педагогии, и чем менее считаются с индивидуальными особенностями, чем более усиливаются иметь в виду «общечеловека» в методе воспитания, тем оно безуспешнее, иногда даже вреднее. Отнюдь не думаю рекомендовать случайного набора, которым составились мои первоначальные сведения. Но размышляю иногда: если бы все, мною добытое, преподано было мне систематически, последовательно, больше ли бы я знал и правильнее ли, нежели узнал своим беспорядочным способом? Полагаю, что я не узнал бы сотой доли, и тысячная доля не прижилась бы ко мне и не срослась бы. Читая, я не заботился о писателях, не изучал царствований в хронологическом порядке, не зубрил ботаники по классам растений; но, если бы кто тогда проэкзаменовал меня, право, я оказался бы знающим более и основательнее не только географию и историю, и в частности историю литературы, но даже ботанику, зоологию и минералогию, нежели другой, прососавший учебники малый, даже старше моих лет. Причудливая машина — человеческая природа!

Я прервал рассказ о личной своей судьбе на пороге между Грамматическим и Синтаксическим классами, или Низшим и Высшим отделениями училища. Мне было десять лет, и я переведен был в Синтаксию, помнится, тринадцатым учеником, едва ли даже не во втором разряде. Новая классная зала, смотревшая веселее той, из которой меня перевели, казалась будто и светлее прежней: она была розового цвета, с розеткой, изображенною посредине потолка. Пять скамей, три налево от входной двери, две направо. Все это памятно мне, и недаром: здесь прошла большая половина моего училищного искуса, четыре года, тогда как в обоих прежних классах в сложности всего три. Против входной двери, на противоположной стороне, была другая, ведшая в сени смотрительской, или теперь уже ректорской, квартиры.

Да, с удалением В.И. Груздева нам назначен новый начальник уже с титулом «ректора», так как он был магистр; магистерская степень давала смотрителю привилегию именоваться ректором, как учителю семинарии — профессором. Коломна доселе не видала магистерского креста, за исключением двух ревизоров, временно приезжавших на испытание училища.

Каков будет этот? С некоторым суеверным страхом ожидали мы будущего начальника и учителя (он должен был преподавать латинский язык в Высшем отделении). С почтением смотрели мы уже на Груздева, и я, в частности, исполнился к нему благоговением, когда раз на испытании он заметил учителю, что в переводимом месте хрестоматии, кажется в речи из Саллюстия, должна быть ошибка: не numinis надо читать, a luminis [8] кивка, света (лат.); формы родительного падежа от слов numen, lumen. (или наоборот, не помню). Каким-то полубогом, пучиной учености показался он мне тогда: каково, найти ошибку — где? В хрестоматии, да еще уметь поправить! Я очень живо представляю себе это чувство. Каким-то сверхъестественным всеведением показалось мне, что из числа стольких слов в такой толстой книге, как лексикон, он помнит слово, похожее на питеп, и знает, что оно именно должно стоять здесь! А теперь у нас будет учителем и главным начальником еще более ученый; он не в семинарии, а в самой академии учил, да, кстати, определен не только в ректоры, а и в благочинные.

Собрались мы, трепещущие. Я сидел далеко, на третьей лавке последним; по крайней мере не близко от очей, заранее представляемых грозными, не так страшно; полторы лавки первых скамей заняты старыми, то есть оставшимися на повторительный курс. Отворяется дверь (противоположная входной); входит он с едва обложившеюся бородой (недавно посвящен), в темно-оливковой суконной рясе, со своим отличительным крестом, сильно кудрявый, черноглазый, со строгим лицом. Молитва «Царю небесный». Сурово, по окончании молитвы, обращается ректор к читавшему:

— Почему ж не по-латыни? Читать по-латыни.

Сильно «окающее» произношение обличало в нем вятчанина. Выслушав приказание, ученик сел.

— Кто тебе позволил сесть? — спросил ректор. — Стой болваном. Этих утонченностей мы не знали до сих пор и в простоте садились, не дождавшись позволения. Не только Иродион Степанович, но и Груздев не внушали нам внешних приемов вежливости. Ректор обратился к другому ученику:

— Переведи: sine Jove nec pedem move [9] без Юпитера не двинешься (лат.). .

Ученик замялся; ректор обратился к другому и третьему. К концу класса оказалось с десяток стоящих «болваном» учеников. Когда нам было объяснено, тут же или после, не помню, — только ученики не посаженные обязаны были и следующий класс также продолжать стояние впредь до того, пока посадят, хотя бы не ближе как чрез неделю или месяц даже. Это было нововведенным наказанием, которого мы не знали дотоле.

Классы между учителями были разделены поденно, а не по часам. Поэтому и вечерний класс должен быть того же грозного ректора. Ранее ли обыкновенного против других учителей пришел он, я ли опоздал по случаю шедшего дождя, только ректор был уже в классе, когда я вошел.

— Как твоя фамилия?

Я сказал.

— Стой здесь у двери столбом, чтобы другой подобный тебе дурак, который придет, разбил тебе голову.

Это было первое мне приветствие от нового начальника и учителя. Худое предзнаменование! Оно было вдвойне худо. Ректор диктовал «задачу», то есть русский текст латинского упражнения. Простояв столбом, понятно, я не мог писать и упражнения, следовательно, осуждался на невольную неисправность.

Пошли классы своим чередом, задаванье уроков, переводы с древних языков, задаванье задач для обратного перевода с русского на древний. Курс тот же почти, что в Низшем отделении. Отставились только Устав церковный, русская и славянская грамматика; прибавились география с Священною историей. Ректор взял себе, кроме латинского, географию и катехизис, предоставив остальное инспектору.