Никита Гиляров-Платонов - Из пережитого. Том 2

Сад был в частном владении, однако я, и Лавров, и всякий входил в него свободно. Сиживал я там по целым часам, по получасам катался на лодке, всегда свободной; она была на привязи и никогда не заперта. Ни разу ни от кого замечания. В те времена мне и в голову не приходило, что я самовольно распоряжаюсь в чужом владении, и миллионы русских людей пребывают до смерти при этом неразвитом понятии о собственности. Двадцать лет минуло, и нужно было произойти особенному случаю, чтобы вопрос о законности права, которым я пользовался беспрекословно в Чижовском саде, потребовал от меня размышлений. Я нанимал дачу в Останкине. Вотчинная контора распорядилась, между прочим, загородить ход в некоторые места сада и парка. Дачники взволновались, забунтовали, и мне пришлось, по крайней мере с полудюжиной, тратить время на препирательства.

— Да позвольте, — возражал я, — контора вольна запереть нам сад совсем. Вы нанимаете у крестьянина; в число договорных условий не входило обязательство пускать вас в сад, да и не в воле это вашего хозяина.

— Да я с тем нанимал. Я, где хотите, в другом месте провел бы лето. Согласитесь, что это свинство, никогда этого не было. Нас несколько сот, как можно так с нами обращаться!

— Но может быть, у вас в городе, — обращался я к некоторым, — есть и дом и сад. Вы позволите всякому постороннему ходить там и проводить время по целым дням?

— Это совсем другое, — горячится собеседник. — То город, а то деревня. Там придет вор какой-нибудь, еще обокрадет. Помилуйте, граф еще, огромное состояние: что у него, испортят дорогу что ли, когда дачники, приличные люди, пройдут по ней? А извольте теперь, отправляйтесь кругом, чрез грязь.

И так далее. Меня занимали эти прения тем, что происходили вскоре после манифеста 19 февраля 1861 года, когда о правах собственности исписаны были по поводу реформы целые томы; и притом спор приходилось вести с людьми, которые вмиг переменяли точку зрения, когда повертывал я разговор на отношения их с бывшими крепостными. Неуважение крестьянина к принципу частной поземельной собственности их возмущало, они негодовали; а здесь, наоборот, становились сами на осуждаемую ими точку зрения и приходили в негодование, когда я уличал их. Здесь, по их мнению, в Останкине, совсем другие отношения.

То был первый случай соприкосновения моего со сбивчивыми, противоречивыми представлениями о поземельном праве, не чуждыми даже образованному классу. После же приходилось десятки и даже сотни раз встречаться с бессознательными коммунистами, очень ретиво, однако, оберегающими личное право, когда бы дело дошло до покушения на их собственность. Один случай особенно характерен. Я жил близ Петровского-Разумовского. Само Петровское-Разумовское с садом и парком принадлежало тогда П.А. Шульцу. Общество моих знакомых отправилось в сад гулять, и один из кавалеров, желая услужить дамам, нарвал цветов с куртины, расположенной пред самым домом владельца, который вдобавок сидел на ту пору пред цветником с семейством и гостями. Чрез садовника последовало замечание и просьба не трогать цветов; а услужливый кавалер выбирал что не есть лучшие, чтобы собрать букеты повеликолепнее. Последовал крупный разговор. Потоки негодования лились, когда виновники происшествия передавали мне о грубости владельца. «Помилуйте, если уж ему так жалко, мог лично подойти и вежливо попросить. Видит ведь, что дамы тут, и вдруг садовника: не смей трогать! Видите, разорили! Ему оказывают честь, что гуляют по его саду, а он…»

Убежденный опытом в бесплодности, я уже не усиливался особенно разуверять, довольствуясь замечанием, что нужно спасибо сказать, когда и гулять-то пускают. Правда, не чувством какого-нибудь нравственного долга внушается большею частию это внимание и владельцев к публике. Русский простор и затруднение держать сторожей и устраивать изгороди, затем предание, — вот главная причина кажущегося великодушия, и если нельзя похвалить кавалеров, собирающих букеты в чужих дорогих цветниках, то стоит посмеяться и над теми владельцами, которые обставляют свои парки и леса шестами с надписью: «Входить строго воспрещается». Меня всегда забавляет эта непременная прибавочка наречия «строго». Почему не просто «воспрещается»? Не все ли одно? А тут сказывается досада на сознаваемое бессилие, и она вымещается словом «строго». Нельзя помешать, пройдут все равно, не обращая внимания на надпись; так хоть усилить выражение. Забавно! А этим господам, сердитым, но не сильным, можно напомнить общепринятое международное правило, что «блокада тогда только признается, когда объявляющий блокаду обладает средствами поддержать ее». Так и владелец, объявляющий свое поземельное владение в блокаде, обязан прокопать рвы, воздвигнуть изгороди, поставить сторожей. А без того оно есть общественное вхожее место, и нельзя гневаться, когда прохожие не трогаются надписями «воспрещается», хотя бы воспрещалось не просто, а «строго». Обязан ли прохожий читать эти надписи и умеет ли даже прочесть каждый?

Кроме Чижовского сада навещал я Нескучный, с которым было легкое сообщение чрез перевоз; казались тогда очень недалекими несколько верст, отделявшие Новодевичий от реки; вход же в Нескучный свободен был не только с Калужской улицы, но и с берега. Удалялся я на размышления и в сад Ступина, большой, запущенный, расположенный между огородами, с повалившимся по местам забором и со старым барским домом, от которого веяло плесенью. Сказывали, что некогда помещался тут какой-то клуб. Но к моему времени даже памяти о человеческом жилье не сказывалось ни домом, ни садом с заросшими дорогами и бурьяном и с грачами, каркавшими вокруг. Я любил это уныние и легче сосредоточивался, диктуя себе собственные сочинения или возносясь в другой мир на фантастических крыльях. Из любознательности, которую можно назвать тоже фантастическою, я отправился раз на измерение Вавилона-колодца, за монастырь, в направлении к Воробьевым горам. Что это был за колодец? Туда совершался крестный ход из монастыря в урочный день года; шатер над ним вроде часовни; предание какое-то есть о нем; говорят, он бездонный. Как бездонный? И я вооружился большим клубком бечевки, привязал к ней камень и стал спускать. Я дна действительно не достал, по крайней мере так мне показалось. Физики тогда не знал еще, и могло случиться, что развертывала клубок сама бечевка, размочившаяся и от того увеличившаяся в весе, а не камень, давным-давно, быть может, лежавший уже на дне.

Но вообще я не знал, куда девать время, когда не было ни чтения дома, ни письменной работы. Такое несчастие в особенности постигало в каникулярные периоды, Святки, Масленицу, Светлую неделю и вакацию, если оставался в Москве; а Масленицу и Светлую неделю я, все четыре года жизни у брата, проводил в Москве, не уезжая в Коломну. Брат, при всей природной словоохотливости, вступал теперь лишь изредка в разговоры; невестка была совсем из молчаливых. Оставались дети, из которых старший был моложе меня на шесть лет. Посторонние бывали редко. Семью вообще можно было назвать читающею, но не говорящею. До некоторой степени напоминалась даже коломенская семья, с тем различием, что там отец и я читали непрерывно, а сестра иногда. Здесь непрерывно читали невестка и дети (двое старших), а брат реже. Старшие племянник и племянница забавлялись между собою иногда, экзаменуя себя взаимно. Я от нечего делать принимал участие в этой самоизобретенной игре, которая при благоразумном руководстве могла бы приносить детям и положительную пользу. Дети читали в журналах повести и потом обращались друг к другу с вопросами: