Никита Гиляров-Платонов - Из пережитого. Том 2

Читатель знает о моей казинетовой чуйке и мухояровом ватном сюртуке, в которых я выехал из Коломны. Сюртук служил мне около двух лет, чуйка — около трех. Обыкновенных сюртуков с нижним платьем я переменил три в течение четырех лет. Я рос сильно и к восемнадцатилетнему возрасту почти остановился; платье, даже недавно купленное, становилось коротко, а чуйка, сшитая на весь рост, чрез два года имела вид теперешнего пальто, только с укороченными рукавами. Брат Сергей, приехав зимой в Москву, сжалился и купил мне шинель; это было на первом году Среднего отделения. Шинель куплена была, как и все мне покупалось, на так называемой Площади близь Толкучки, поношенная. Голубой ее цвет и короткий стоячий воротник внушали догадку, что когда-то она принадлежала жандармскому офицеру, а вата с зеленым узорочным подбоем из фланели показывала, что после жандарма шинель была на плечах у какого-нибудь статского и уже от него перешла в лавку. В шинели я казался себе почти уже щеголем. А до того стыдился даже выходить днем в своей чуйке, которая, кстати, и по-разодралась; меня в ней видели только раннее утро на пути в семинарию и темный вечер на обратном пути домой.

Сюртуки покупались тоже из подержанных, однако перешитые заново, и один был даже из разных сукон, полы одного, а рукава другого сукна; на первый взгляд это, впрочем, было незаметно. Брюки доставались всегда новые, но зато суконных и не покупалось: отвечала нанка и разные пеньковые материи. Из числа сюртуков один был, однако, новый, по заказу сшитый, казинетовый, голубого цвета; я любил его более всех, потому, между прочим, что он был единственный сшитый по моей мерке и, следовательно, сидевший складно. Готовое не могло быть по мне, тем более при особенности моего стана: я, вытянувшись до 2 1/2 аршин, был тонок и узкоплеч, высокая былинка; готовый сюртук оказывался либо широк, либо короток, либо то и другое. Обыкновенно мы долго бродили по Площади с двоюродным братом, дьячком от Николы Большого Креста, прежде чем находили желаемое. Как местному жителю, Василию Васильевичу лавочники были знакомы и приятели, и он сразу осаживал их, когда они пускали в ход привычный себе прием надувательства. Он швырял иногда первую показываемую партию, требовал «настоящего», и дело улаживалось. Я отдавался воле и вкусу моего покровителя и только слушал диссертации о сравнительных достоинствах и недостатках показываемого сюртука или сюртучной пары. «Смотри, не завощено ли где или не закрашено ли?» — «Нет, Василий Васильевич, пред вами мы этого не смеем; вот, извольте посмотреть, этого мы вам и не подаем. Извольте видеть, вот, закрашено: сюртук до первого дождя. А вот у этого рукав, видите, выворочен и начесан, я этого не подаю. Здесь рукава из другого сукна, разные, за новое я и не продаю; но сюртук хороший, видный».

Было раз, мы ходили с Васильем Васильевичем в Лоскутный ряд, бывший на месте теперешней «Лоскутной гостиницы», очень темный, со множеством лавок. Мой патрон по костюмерной части объявил мне, что здесь торгуют всеми возможными тканями и мехами, но только не цельными кусками… «Откуда же берут? Откуда набирается так много?» — любопытствовал я. — «Да из лавок продают остатки, но оттуда мало; для лавок есть другие покупатели, портные и картузники, а сюда больше несут краденое. Портной, портниха, скорняк принесет стащенное у хозяина или у заказчика, а то и прямо жулик; попадается и им иногда новое. Старого, ношенного здесь не берут; старье идет на Площадь. Цельную штуку если принесут сюда, ее режут на куски, чтоб обокраденные хозяева не признали их в случае обыска. Зато здесь уже есть все; нет материи, какого бы сорта и цвета ни было, чтобы нельзя было подобрать. А бывает нужно, вот как нам с вами теперь, у фрака рукав чем-нибудь попорчен, у дамского платья спинка; и фрак, и платье совсем новые; портной вставит другое полотнище на место испорченного; а здесь подгонят материю и сорт так, что не отличишь». Мы, однако, не нашли того, чего искали. А нам нужно было рукав ли, или что другое вставить в приторгованный сюртук, во всех других частях выдержавший испытание строгого знатока, Василия Васильевича.

Невзрачность одежды меня угнетала. Зная, что по платью не только «встречают», но часто и провожают, кем, думалось мне, должен я представляться постороннему? На какое обращение уполномочивается каждый встречный моею наружностию? Да и помимо платья что я такое — продолжал я размышлять — ученик последнего класса семинарии, такого заведения, которого не уважают, над которым смеются, о котором не услышишь отзыва не только почтительного, но даже снисходительного. Пред незнакомым, кого встречал в первый раз и о ком имел основание предположить, что снова не встречусь, я в разговоре скрывал свое звание и положение, даже лгал, когда спрашивали, повышал себя на класс, если признавал себя учеником семинарии, или же придумывал другое звание. Прилипал язык, я не смел принять участия в разговоре, когда предполагал собеседника знающим, кто я.

Ехал я на побывку в Коломну зимой, в сопровождении брата Сергея. Ночевали на постоялом дворе. Брат прилег уснуть; мне спать не хотелось; не спал и еще один неизвестный, из «господ», расположившийся в той же или соседней комнатке. Не помню, как завязался у нас разговор и с чего начался, но он скоро перешел на умные материи и на общественные вопросы. Собеседник, оказалось, был учитель уездного училища. Как относится Коломна и вообще купеческий класс к образованию, какое ложное положение испытывают учителя, как гибнут, не расцветая, дарования! Есть необыкновенно даровитый мальчик, Тарусин (я даже фамилию запомнил); помимо всего у него талант к рисованию, из ряда выходящий; но завтра возьмут его таскать кули, не дадут и курса кончить родители; курс оканчивают лишь дети приказных. Беседовали мы долго, причем и я вступал в суждения, сообщал свои замечания и наблюдения. Я говорил смело: дело ночное; кто я, почему может знать мой собеседник? Предубеждения у него не должно быть. Я говорил смело, судил свободно, оспаривал своего собеседника в некоторых пунктах.

Но был свидетель нашего разговора. Брат, которого я предполагал спящим, не спал; может быть, проснулся, нами разбуженный, но продолжал молчать. Он был поражен. Вечно молчащий, никогда своего суждения никуда не вставляющий, а только выслушивающий и изредка лишь обращающийся с вопросами и просьбами о пояснении, младший братишка не только рассуждает, вступая в прения со взрослыми, но рассуждает о таких предметах и так, что приходится только соглашаться с ним человеку, не запасшемуся особенными сведениями! Я произвел, очевидно, впечатление Иванушки-дурачка, преобразившегося пред королевским дворцом. Заключаю так из нескольких слов брата Александра, мне ли брошенных потом в виде упрека, или другим при мне с выражением удивления. Чрез несколько недель, месяцев даже может быть, не забыл Сергей передать Александру о подслушанном разговоре: столь сильное произведено было на него впечатление!